Шуточный блиц-конкурс "Прилетели" - Топик для гостей форума

[talia]

Прилетело, так прилетело…

Открыл для себя творчество южно-африканского
писателя Джона Кутзее. Он родился в 1940 году в
Кейптауне. Написал около 14 романов, в том числе, о
Фёдоре Достоевском - "Осень в Петербурге".

Я прочитал на днях роман Джона Кутзее «Бесчестье», за который он в 2003 году получил Нобелевскую премию по литературе и хочу поделится впечатлениями.

Ну, что сказать? Прилетело Дэвиду Лури, - главному герою романа, профессору, преподавателю английской романтической поэзии в Кейптауне, поклоннику Байрона, - выше крыши …
Читать местами трудно, стыдно, - но оторваться невозможно.

Будучи уже в разводе со своей второй женой, - пятидесятилетний профессор Лури порвал отношения со своей любимой проституткой, которую посещал раз в неделю и решил слегка приударить, а потом соблазнил свою молоденькую студентку Мелани, но увлёкся ею не на шутку и оказался в плену "огненного Эроса".

Мелани, под давлением своего бойфренда, пишет на профессора жалобу в ректорат о его сексуальных домогательствах. Скандал становится достоянием прессы, и профессор превращается в изгоя. Его с позором увольняют из университета и лишают права на пенсию.

От стыда Дэвид Лури бежит в деревню, к своей тридцатилетней дочери Люси, которая, оставшись там после распада общины хиппи и разрыва отношений со своей партнёршей лесбиянкой, решила вести фермерское хозяйство, купив несколько гектаров малоплодородной красной африканской земли. Она выращивает на продажу цветы и содержит питомник для собак.

Люси помогает чернокожий наёмный рабочий Петрас, который со своими двумя жёнами, арендует у Люси участок, мечтает завести своё хозяйство и даже хочет отжать у Люси её гектары.

Петрас организует налёт троих соплеменников, в том числе своего племянника, подростка Полукса на поместье Люси. Бандиты насилуют Люси, похищают машину её отца, увозят все ценные вещи, а самого Дэвида, избив и заперев в туалете, обливают спиртом и поджигают. В результате у профессора сильно обгорела голова, а у его дочери началась сильнейшая депрессия. Но Люси не хочет возбуждать против Петраса уголовное дело, она надеется всё же как-то ужиться с местными. Потом, оказывается, что Люси беременна от одного из чернокожих бандитов, но, вопреки возмущению отца, она хочет оставить ребёнка.

Бывший профессор, чтобы как-то отрешиться от всего этого кошмара, идёт работать волонтёром в соседнее поместье, к друзьям Люси, владеющих пунктом содержания бездомных животных, где он становится уборщиком, помощником по эфтаназии бродячих собак и их могильщиком.

Стремясь на время вырваться из гнетущих условий жизни, профессор Лури, едет в соседний городок, где живёт семья соблазнённой им бывшей студентки. Они оказываются глубоко верующими людьми, христианами. Став перед ними на колени, он просит прощения, и они прощают его.

Профессор, чтобы уладить свои дела, возвращается в Кейптаун, откуда он несколько месяцев назад сбежал, но его квартира оказывается взломана и ограблена. Он хочет её продать, но пока сидит, в разгромленной библиотеке и, под влиянием внезапно накатившего на него вдохновения, пишет оперу (!) о последней любви лорда Байрона тоже, на мой взгляд, отчасти проникнутой бесчестием.

Не знаю, хотел выразить эту мысль Джон Кутзее или нет, но складывается впечатление, что он нарисовал картину, в которой бесчестием проникнуты все поры западной цивилизации…

[talia]

Прилетели

Бред на тему «Прилетели»-
такой конкурс захотели?!...

Прилетели к нам метели,
Закружились и запели.
К празднику едва поспели,
Из-за моря долетели…

Их прогнали африканцы.
Ни к чему нам эти танцы.
В тазобедренных повязках –
Не до сценок в свистоплясках.

То ли дело – жаркий край.
На поверку – просто рай.
На экваторе микробы
В раз мутируют, без бога.

Если холода добавить,
Будет трудно и представить,
Где найти столько врачей –
Это не прилет грачей.

Могут захотеть зарплату.
Не высокая ли плата
За морозный хоровод?!
Пусть идет все, как идет.

В танце кружатся москиты,
Вырастают неофиты.
Мы представим, что снежинки.
Раскаленный берег – льдинки.

Будем как в снежки играть,
Штаммы почтой высылать.
Это будут поздравленья –
С Новым годом иль с рожденьем.

Чтоб летели, поздравляли,

Без мороза всех кусали…
Вы согласны получать?
Ладно, начинайте ждать!...

[talia]

Четыре часа — полёт нормальный

— Фух! Вот мы и добрались!

Я забрала чемоданы с ленты и вздохнула. Было в этом протяжном вздохе всё — и усталость, накопившаяся за последние сутки; и радость оттого, что через час я увижу море; и гордость, что я сделала этот смелый шаг.

Мы прилетели к средиземному морю, да не просто в отель со знаменитым all inclusive, а на ПМЖ. Скоро карточка с временной регистрацией будет греть мне душу, а жаркое солнце — мою задницу. Нас встретили с табличкой. Ох, чувствую себя такой важной персоной. Чувство собственного достоинства так и лезет наружу, как тесто из бабушкиной кастрюльки.

На море, правда, мы в этот день не попали. Капля никотина убивает лошадь, а килограммы волнения за последние недели — нас с дочкой. Проспали весь вечер, а потом стали искать магазины с провизией, чтобы прокормиться — в холодильнике шаром покати. После того как утолили голод, час пялились на бассейн, что под нашими окнами. И это всё нам, серьёзно? А так можно было? Поохали, попрыгали и счастливые снова спать пошли.

Проходили дни, проплывали часы, пробегали минуты. И вот мы уже получаем свой первый вид на жительство. Дочка идёт в школу, учим турецкий язык. Некоторые вещи в стране восхищают, другие удивляют, третьи — шокируют.

Прошло два с половиной года, а своими мы так и не стали. Могли бы, конечно, но чужбина всегда напомнит о том, что ты не дома. Сердце скучает по родине, наверное, не зря поэты про неё стихи рассказывали. Начинаешь скучать по каким-то банальным вещам — по глазированным творожным сыркам, русскому кинотеатру, свиданию с русским настоящим мужчиной и гречневой каше с молоком, по скрипу снега и снежной бабе. Поскучали, поскучали и решили вернуться. Прилетели в Казань прямо под Новый год. И так хорошо на душе стало. Откликнулась она, выпорхнула в форточку на морозный воздух, пустилась в пляс на полотне белоснежном и обратно вернулась. У одних душа в пятки от страха уходит, а моя от радости в загул. Решили тут остаться среди дружелюбных казанцев, горячих эчпочмаков и беляшей, хвороста хрустящего и сладкого чак-чака.
Теперь поговорки про родину ещё больше понимать стала, а Безруков с его любовью к берёзкам уже не смешит)

[talia]

Вселенная ждет
---------------------------------
Вселенная просто ждет,
А может быть, тихо спит.
Среди поднебесных вод
Плывет незаметно кит.
Вселенная ждет, когда
Мы сделаем верный шаг.
Но многие, как всегда,
Плывут, словно рыб косяк.
Мы можем ползти наверх,
А можем лететь на дно.
Пусть в жизни полно прорех,
Но жизнь как веретено.
Пока мы идем вперед,
У нас постоянный взлет.
А где-то в пучине вод
Лишь время, как кит, плывет.

[talia]

Пётр Григорьевич

– Ну вот, прилетели, Ауйумсон1678.

– Прилетели-прилетели… Куда прилетели-то?
…Как ты меня назвал? Меня, вообще-то, Пётр Григорьевич зовут; уж имя-то
должен помнить. Бегунок… Есть тут ответственные или нет? Или ты меня и
будешь сопровождать? У тебя уровень понимания вообще присутствует
какой-нибудь, или ты просто курьер?

– А, извините. Но имена тут, у нас, как-то не очень, знаете… тут
четырнадцатиричный код – вас ведь много, работников; нужен учёт, и…
извините; вот, опростоволосился, да. Ещё раз простите, Ауйумс… Пётр
Григорьевич, да.

Пётр Григорьевич озирался, вольно разворачиваясь в непривычно свободном
одеянии, но не видел толком ничего, кроме какого-то тумана, облачков, поля
(– “Почему поле? Технологическая же выставка; аграрные технологии,
комбайны всякие, помощь сельхозу – какие тут облака?”) – небо, поле,
засаженное чем-то необычайно розовым – и до горизонта, до самого
схождения с небесами.

– А хорошо, – подумал Пётр Григорьевич, – а проработано от души. Тут
тысячи четыре га, не меньше, и что это тут? Это розы; это болгары, что ли, со
своим розовым маслом заехали? Не-е-ет, ребята-демократы, такое на наших
почвах не зайдёт, нам вашенского не нать – у нас клубника в этих местах
прёт, на Кубани-то, у нас Ерофеев узбекские лимоны тут засадил, у нас
оливки…

– Ауйумсон1678, проследуйте, пожалуйста, в очерёдность.

Суетится, надо же. Имя не выучил, убогий; кружит, и вообще не понимает, с
кем имеет дело. Вот ведь… кто у нас это “АгроЭкспо” организует? Ерофеев
сам, или кто-то из местных, кубанских? Чуяло сердце: не надо сюда ехать
лично, вполне бы обошлось и викентьевыми, патрузскими… кто ещё там…
вот Пашу надо было заслать, чтобы…

– Слушай, как тебя там… Ты как-то не всосал, наверное, мальчуган, кто тут
перед тобой. Давай-ка…

“Мальчуган” взлетел и описал сложную фигуру вокруг Петра Григорьевича.
Буквально поднялся на пару сантиметров от пола и облетел, крыля одеянием,
совершенно не похожим на обычный костюм синего, непременно синего
цвета.
Синий – цвет власти, рассказали Петру Григорьевичу в примерочной ГУМа
ещё лет десять тому, и он теперь одевался только в синее, помощников своих
заставляя надевать чёрное.
И чтобы проводок от уха до воротника был виден, и чтобы очки.
И дипломаты. Нет, – осмелились ему возразить, – дипломат, Пётр
Григорьевич, это пережиток, уже никто не носит дипломаты – отошло уже
это, всё.
Он обиделся тогда, и кто-то пострадал, но обслуга в очках и с проводками
дипломатов больше не носила.

А этот взлетел. Да я сам видел! Самокаты. Типа, моноколесо, наверное.
Надо было вписаться, кстати, в эти велодорожки в Рязани, и в Судаке, и в
Сиверской: на этих велодорожках можно поднять столько – как на всей этой
лабуде с этим… нутом, или как его… С горохом, короче, ради которого сюда
пришлось ехать. Там асфальта одного на 50 единиц в год, а тут на 55 – на
три. Вот и думай. Пока тут вокруг тебя летают…

– Чего подлётываешь, молодой чемодан? Ты меня к Ерофееву когда
поведёшь? Ты кто есть, я спрашиваю? А я кто есть ты в курсе?

Я, Ауюмс… простите: Пётр Григорьевич… простите ещё раз… я тут
новенький, можно сказать, так что не взыщите. Вам, говорят – ну, таким, как
вы, обычно… ну, понимаете, что-то вроде скидки выходит от нашего
Распределяющего. Я не очень пока разобрался, но, говорят, поскольку его
тоже зовут как вас, то выходит… в некоторых случаях послабление. Конечно
– в некоторых, да. Не во всех.

…Ответит мне Ерофеев за такую встречу. Совершенно чётко. Отвечать, я
слышал, он так и не научился – но ничего. Мы классом пониже, но зубы
достанут. Так понимаю, что убогих конкретно присылают для унижения, да?
Ну, Ерофеич, губер кубанский, мы тебе нута дадим, да. Уюта тебе дадим, а не
нута – мне в Рязани проще, чем тут, с такой встречей.

– Вы же понимаете, у нас тут все работники проходят в очередь. Да… И ещё
раз извините, Пётр… Да, простите, Пётр Григорьевич.

– Какие работники? – переспросил Пётр Григорьевич, чувствуя себя
необыкновенно хорошо, забыв о привычном колотье в боку, но как-то
странно, легко свое тело ощущая. – Работники? Ты о ком это? Ты знаешь,
кто?..

– Знаю-знаю, Пётр Григорьевич, конечно. Вы же с работы сюда, как и все.
Вы же шестьдесят лет, 114 дней и три с половиной часа на работе, да… – и в
который раз простите за мой непрофессионализм. – Да… – провожатый,
казалось, побаивался Петра Григорьевича, отводил взгляд и крылил
одеждами неприлично перламутрового цвета.
– И вот, стало быть, вы здесь теперь. Вам плохо стало на выставке: знаете –
спайки. Насколько я понимаю, между правым и левым желудочком, какая-то
коллагеновая ткань, она нарастает и, в итоге, как-то сковывает, и… Наш… м-
м-м… аппарат, конечно, мог всё исправить, но там… где-то… было решено,
что: вот, мол, достаточно поработал человек, надо уже и… – и, собственно,
мы с вами сюда и прилетели.

Пётр Григорьевич охлопывал себя по правому карману правой рукой, левой
по рёбрам, чуть пониже, не чувствуя ни привычных болей, ни этих самых
спаек, ощущая только лёгкость и какую-то неуместную шелковистость ткани.

– В федеральной больнице или в местной? Не болит ничего. Вызвали врачей
моих?

– Аумс… Пётр Григорьевич, да уже не нужно, всё уже, хорошо уже. Вы
извините ещё и ещё раз, надо как-то сразу было: в полном, так сказать
объёме ввести вас в курс… да… Вы отработали, Пётр Григорьевич. Не очень
долго, но, в общем, достаточно.
Вон, видите – в-о-о-он там, размытая такая фигура? Он же не в одном этом
месте вынужден пребывать. Ну, как бы… как объяснить?.. Вас – вы уж
извините – вас ведь, отработавших, очень много, и Пётр; он во многих местах
разом пребывает, да, распределяет… Но вы не волнуйтесь, Пётр
Григорьевич: он не только к тёзкам хорошо относится, он вообще у нас
добрый, хороший, знаете. Вот просмотрит – у него, знаете, глаз такой,
всепроникающий, прямо вот во глубины – посмотрит, как вы работали, и…
Но вы не волнуйтесь, вы доверьтесь. Вы ведь хороший были человек?..

[talia]

Меня в интернете забанили. Наверное, я такой первый в мире. Единственный. Черт, может сериал снимут? Вроде нетфликс прилично такие штуки делает, про разных фриков.
Забанили - за что? Да фиг знает. Я даже не матерился - ну так, не больше чем принято. И про политику ни-ни. Как бы чего не вышло. Была у меня, правда, одна страстишка небольшая, скромная такая и даже милая. Видосики. Ну, ролики. Ютубчики.

Мне как только зачетный видосик попадется, так сразу как будто шепчет кто: “поделись, не жадничай”. А я не жадный, я делюсь. В детском саду всех учили, что делиться - это хорошо и правильно. А жадины-говядины - соленые огурцы и все такое. Кстати, огурцы сейчас солить разучились совершенно, ерунда какая-то получается уксусная… да. А видосики зачетные снимают. Эх, а я как наловчился - не успеете подумать любую пошлость (или там умность, для разнообразия), как вот он, видосик на тему. Иллюстрация, так сказать. Визуальное подкрепление ваших мыслей, куда там искусственному интеллекту.

Как я себя теперь чувствую? Да нормально. Свято место, как говорится, пусто не бывает. Я свое знамя долго и честно, не жалея живота своего, тащил, водрузив героически на плечо, невзирая и вопреки… пускай теперь другие подхватывают. Помните ролик, как он такой падает, а знамя - тот, кто за ним идет - хватает и дальше несет. Мне, правда, показалось, что тот второй на первого наступил слегка, чего-то ему оттоптал маленько… но это жизнь, она такая. Упал - откатись в сторонку, не мешай. Об этом тоже видосик был, помните? Откатись, отползи, перекатись на спину и наблюдай сквозь мутную слезу, как летят по небу, разлетаются по форумам видосики… эх, красота!
А если второй упадет - за ним третий встанет, четвертый… потому что это люди смертные, а видосики - вечные-е-е-е!
С тем теперь и живите, а маменька велели кланяться.

[talia]

Ничего

Прилетели грачи. Сели на крышу, сели на забор, сели на деревья. Как будто никогда не летали. Один грач говорит другому:
— Ты знаешь, что это значит?
— Что?
— А ничего это не значит, умник.

И начинается бессмысленный карнавал. Грачи кричат, кружат, прыгают, будто забыли, как летать. А на земле по-прежнему грустно. Трава зелёная, а на душе серость. И вот среди грачей появляются скворцы. Сели на забор, сели на деревья, сели на грачей. И что теперь делать? Грачи их не принимают, а сами скворцы не знают, куда идти. Вот так и живём: прилетаем, садимся и не знаем, что делать дальше. А дальше что? А ничего, умник.

Грачи не обращали внимания на скворцов. А скворцы сидели на ветвях, глядя на грачей, и не могли понять, что происходит. Вдруг один из скворцов решил подняться в воздух и полететь к грачам:
— Привет, грачи! — каркнул он.
— Ты почему каркнул? Ворона что ли?
— Извините, был напуган. А что вы делаете?
— Ничего особенного, — ответил один из грачей. — Просто сидим.
— А зачем?
— Не знаем.
— А вы летали когда-нибудь?
— Конечно, летали. Но сейчас не хочется.
— Почему?
— Да прилетели уже..
— Ну, ладно. А сколько вы сидите здесь?
— Не знаем.
— Тогда я пойду к другим скворцам.
— Ты лучше полети, чего ходить-то.

И скворец улетел. Грачи продолжали сидеть на крышах, заборах и деревьях, не зная, что делать дальше. Но скворцы уже нашли своё место в этом мире и начали строить свою жизнь. А грачи так ничего и не поняли.

[talia]

ТОЧКА ВОЗВРАТА

...Давно уж поговаривают, будто точка эта в полукруге трёх бронзовых гениев —
мистическая, будто ступишь туда и мгновенно пропадёшь в пространстве и времени, как в
Бермудском треугольнике, но обратно вернёшься непременно, да ещё каким — счастливым!
Поговаривают, будто и вовсе эти гении не бронзовые, а лишь прикидываются таковыми, на самом
же деле — они самые что ни на есть живые. А ещё поговаривают, будто скульптор, их изваявший,
был тайно посвящён самим профессором чёрной магии господином Воландом в Великую Тайну —
ловить прямо руками и вкладывать в бронзовые изваяния живые, парящие в небе души, а главное,
поговаривают, что тот, кто ступит в полукруг между бронзовыми гениями, крепко-накрепко
закроет глаза и, уже проваливаясь во времени, отрешится от всех звуков мира, сможет сгустить
своё сознание в точку самой вожделенной мечты, или глубочайшего желания всей жизни, или в
изнанку какой-то давней боли души, никак, ну, никак не проходящей, неслабеющей ни с годами, ни
с утешениями и радостями...И, поговаривают, всё получится...
Это колдовское, таинственное место — в маленьком внутреннем дворике старой Табакерки,
а ещё точнее — точка в сердцевине между тремя бронзовыми гениями: Виктором Розовым,
Александром Вампиловым и Александром Володиным, сотворёнными вновь для жизни четвёртым
гением, только не в драматургии, а в скульптуре, и я точно поняла это в тот миг, когда наконец
решилась и с остановившимся сердцем и дыханием шагнула в узкий полукруг небожителей, перед
которыми так преклоняюсь...Они стоят почти в свой полный рост так, что вступивший среди них
оказывается точно в фокусе их взглядов, и в тот же самый миг точно понимаешь: да, да, да ! Они
не бронзовые, они — ЖИВЫЕ. Я чётко увидела их абсолютно живые смеющиеся лица, их
явственно улыбающиеся мне глаза, я вся ощутила тепло, идущее от их живых, а вовсе не
бронзовых, человеческих тел. Страшно было лишь в самый первый миг, но зато потом...вот
потоооооом...

Я сделала всё точно, как предписывала людская молва и, когда плотно захлопнула глаза,
почувствовала, как тройственное мощнейшее невидимое поле подхватило меня и понесло, и время
рухнуло вспять, и у меня всё получилось: я вернулась в ту боль, которая уже много-много лет
терзала меня, не отступая и не ослабевая...Опять умирала ночью моя бабушка — любимейший мой
на свете человек, и, кроме меня, тогда рядом с ней не было никого...только теперь я не испугалась,
как тогда, в молодости, впервые в жизни увидев, как умирает человек, да ещё такой любимый, да
ещё так мучительно: она задыхалась, ей не хватало воздуха, она ещё пыталась меня звать, но лишь
хрипела, а я...я, забившись в дальний от неё угол, тряслась, как мерзкое желе и до жути боялась к
ней подойти, взять за руку...Сколько разных лет прошло с тех минут, с того часа, дня, года, века, а
мозг мой так и не смог ни стереть этот кусок в секторе памяти, ни хотя бы чуть-чуть притупить то
ядовитое остриё, которое застряло там, в куске мозга, навсегда, навечно, до самой моей гробовой
доски, и нет, нет! Нет!!! мне от себя ни прощения, ни оправдания...А теперь, спустя сотни и сотни
веков, я вернулась в тот день и час, и я всё-всё сделала по-другому: я тряслась от страха, но всё
равно держала милую мою, страшно умирающую, хрипящую уже бабушку за руку, я эту руку её
прижимала к своей щеке, хотя бабушка вряд ли всё это осознавала, и я всё бормотала и бормотала
ей «...ба, ба, подожди, ба...сейчас будет Скорая...», но она уже не подождала, прохрипела
последний раз очень страшно и затихла, но я её не бросила в тот последний миг ухода, как тогда, в
юности, в реальной своей жизни...И лишь теперь три прекрасных моих гения вернули меня туда, и
у меня всё получилось: я всё то изменила.
А когда мои глаза сами собой распахнулись, без моего ведома и усилий, то я увидела, что
стою на земле, и на меня с трёх сторон внимательно смотрят и тихо улыбаются три моих
обожаемых небожителя.

Я легко вышагнула из их полукруга. Почему-то в этот миг чувство огромной жалости к
миру со всеми его страшными горестями, жестокостями, убийствами поднялось внутри меня почти
удушающе. И никак не сочеталась с этим чувством объявшая меня тёплая мягкость невесть откуда
взявшегося умиротворения, утешения моей рваной души — да вот же оно — счастье! Я не могу
изменить жестокость всего мира, но я могу дать тепла и доброты хотя бы самым близким и
любимым, хотя бы тем, до кого могу дотянуться руками — это совсем немало. А любое счастье –
лишь крупицы мгновений в жизни, и прав, прав был милый Антон Палыч, когда в одном из писем
ответил на уговоры Суворина жениться «...счастье каждый день, от утра и до утра – я этого не
вынесу...».

Я не оглядываясь шла к выходной подворотне из чудесного таинственного внутреннего
дворика Табакерки и мягко и тепло спиной чувствовала их взгляды, провожающие меня, и я
уверена, что абсолютно точно слышала, как они шептали мне вслед что-то очень хорошее и такое
доброе...Теперь у меня точно всё-всё и дальше получится...

[talia]

Прилетели

Переливающееся разными цветами нечто пожирало комнату. Лера стояла на
коленях и дрожащими руками держала скальпель. Они не прилетали. Никак
не прилетали. Сколько бы раз она не пыталась, их не было. Но сейчас она
разрежет суть Голубого Солнца, открыв море, и тогда они обязательно
полетят. Всё по Бретону. Или нет. Лера не была до конца уверена. Она
взмахнула скальпелем.

И увидела птиц. Их были немого, но они прилетели. Однако они несли собой
не привычный символизм. От них пахло морем.

Дорожки из лучей солнца. Множество голубых крыльев, переплетающихся в
единый клубок. Ты должна была помочь мне! Никто не может помочь тебе,
кроме тебя. Небольшое озеро. Тёмно-синее звёздное небо, нарисованное на
странице книги. Красное Солнце, сплетающее свои лучи в клубок. Розово-
красный ветер, пролетающий мимо Алисы, сплетающей бессознательное и
реальность. Тёмно-синий Маяк. Маяк посреди тёмно-зелёного
запредельного нечта. Маяк, зовущий человека в болезненной тьме.
Небольшой двор посреди двух пятиэтажек, пахнущий летом и освещаемый
оранжевыми фонарями. Приятный образ. Разговор. Печаль прошлого. Что-то
зелёное. Изменяющиеся, как в калейдоскопе, острые геометрические
фигуры. Падение. Протянутая вверх рука. Уставший, почти пустой взгляд.
Многоэтажное здание, за которым вспыхивает розово-красное солнце,
растворяющее по кусочкам все дома, вплетая вместо них бледно-красные
руки, гниющие воспоминания и звёзды с псевдослепыми глазами.

Лера протянула руку вперёд, и образы впитались в неё, смешавшись с
кровью. Теперь у неё есть возможность создать что-то новое, и пустота ей
больше не угрожает.

[talia]

Прилетели.

Прилетели удары в мою противно-скрипящую дверь общажной комнаты. Звуки долбёжки
расшатанного засова о дверную раму не самая приятная мелодия при пробуждении. До смеха
ущербная ситуация. В комнате невероятно душно, а отстающие от стен обои заставляют
почувствовать себя главным героем «Преступления и наказания». Как там говорил
Раскольников…«Низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят!».
Сейчас, слыша как в мои хоромы остервенело ломится один из жителей общаги, эта цитата кажется
мне как никогда верной. Переждать бы эти жуткие минуты не подавая признаков жизни. А утром
пойду и нажалуюсь вахтёрше, надеюсь она поделится записями с камер видеонаблюдения. Хотя,
учитывая локацию и стоимость проживания, камеры скорее всего – муляж, так, для иллюзии
безопасности.

Мысленно поклоняюсь хлипкому замку, который чудом все ещё выполняет свою функцию. Пару
месяцев назад его выломала одна дама, которая была уверенна в том, что я в комнате, просто дверь
тяжело открывается. В тот день я пришла после рутинного «патрулирования» улочек моего сурового
сибирского города, а в общаге меня ждал не покой, тепло и тапочки, а выломанная к хуям дверь.
Вооружившись молотком и отверткой я все починила, учитывая факт, что дверь по-прежнему
закрыта – сделала я это хорошо. Наверное, нужно было идти учиться на слесаря, рабочие руки всегда
нужны. Правильно мать говорила…

Находясь в мнимой безопасности позволяю себе рассуждать об отвлечённом. В прошлом году в
моей общаге тоже было некое нападение. Виной тому первая любовь и первое расставание, ну и ***,
который забил социум на психически больных людей. Парень, вломившийся к своей бывшей даме
сердца с ножом, явно был не в ладах с собой. В тот раз все закончилось без жертв (спасибо
перцовому баллончику). Парня выгнали, и все жители нашего ветхого здания выдохнули с
облегчением. Социопатов в нашем кругу стало меньше, а значит можно спать спокойнее.
Однако каждый август в нашей обители появляются новые лица. Со своими приблудами, никому
неизвестными мыслями и намереньями. Непонятно,какие события могут побудить их буйствовать.
Остается только запирать на ночь дверь, и засыпать с хрупкой надеждой, что никому сегодня ночью в
голову не вступит моча.

Дверь слетает с петель, а я лежу, неспособная шевелиться. Немой крик раздирает горло.
Сковывающий ужас расползается по моему телу, задыхаясь начинаю читать молитву, которую
выучила лет в пять, под руководством матери, точнее тогда она ещё была мамой. Вспоминаю её
трепетные поглаживания, которыми она будила меня. Её голос, переходящий на шепот, во время
чтения сказки на ночь. И её нежные руки, которые стирали с моих щёк слезы, когда я разбивала
коленки. Вот бы её тёплые руки сделали это вновь.
Пытаюсь шевелить пальцами, и все исчезает. Сонный паралич.