Литературный конкурс малой прозы «Дуэль». Январь-февраль 2022. [официальная тема]

[Moderator]

Продолжение Брат

Странный сладкий запах тревожил, а в затылке Иван ощущал неприятную тяжесть, будто кто-то пристально, недобро наблюдал за ним. Мальчик огляделся. Пустой письменный стол, два стеллажа с полками, заставленными книгами, аккуратно заправленная кровать и комод с открытыми ящиками. В освобожденное от коричневых штор окно бил яркий свет, а на подоконнике рядком стояли горшки с фиалками. «Вы любите фиалки? — Да, они пахнут петрушкой…»

— Деда твоего награды пропали, — сказала вошедшая тетя Паша, и Иван отошел от окна.
— А что за награды, теть Паш?
— Так ордена и медали военные, я на поминках вам показывала… да ты же пропустил все, — вспомнила она. — Дед с войны три ордена и несколько медалей принес… — она присела на краешек кровати и начала перечислять названия боевых наград своего отца. Прежде слишком крупная и массивная ее фигура будто бы уменьшилась и казалась теперь Ивану хрупкой и уязвимой.
— Погоди, а книжечки-то… книжечки у меня в другом месте хранятся, — она торопливо вышла из комнаты, а Иван стал разглядывать черно-белую фотографию в рамке, стоявшую на комоде. Юный дед в военной форме смотрел на внука тревожно и грустно, не улыбаясь. Смотрел так, будто бы он все о нем знал и все про него давно понял. Затылок отпустило.

— Молоденький он тут совсем, — сказала вернувшаяся со стопкой удостоверений тетя Паша, — на этой фотографии видно, как ты на него похож… Я сразу это заметила, а Соня не согласилась, говорит, вроде как ты копия своего отца… Книжечки были на месте, я их у себя, вместе с документами храню… погляди, если интересно, — тетя Паша положила на комод потрепанные и грязноватые, размером с паспорт, удостоверения к медалям и темно-бордовую, уже начавшую пускать нитки по краям, орденскую книжку. Иван осторожно, словно боясь испачкать, взял ее в руки. На первом развороте слева была отпечатана прямоугольная рамка, обозначавшая место для фотографии (самой карточки не было, но был штамп, мол, действительно без фото), справа — фамилия, имя и отчество. Он растерянно смотрел на документ: буквы его, Ивана, имени чернильно расплывались в глазах.

— Это временное удостоверение, лейтенант, потом вам выдадут орденскую книжку… — сказал Ивану человек с густо морщинистым изможденным лицом, одетый в военную форму. — Спасибо за службу, сынок, — и протянул ему широкую шершавую ладонь.
Юный лейтенант вышел из штаба, временно находившегося в низкой и мрачной деревенской избе. Было уже темно. Мелко накрапывал дождь, пахло листовым перегноем и земляной сыростью… а еще плавящимся металлом, горелым мясом и кипящей кровью. Так теперь пахло всегда. Он закрыл глаза и закричал, снова и снова срывая чеку, до боли выворачивая плечо, падая лицом в пропитавшуюся кровью грязную жижу, начиная извиваться и ползти, как обезумевшая, потерявшая страх змея, готовая атаковать и жалить пантеру, пока та не сдохнет.

Иван открыл глаза и глубоко вдохнул. Его нос, горло и грудь наполнил сладкий запах нежно цветущих фиалок, мирно обитающих в своих уютных горшках в спальне его деда.
— Теть Паш, как думаешь, кто мог взять награды? — спросил мальчик.
— Не знаю, Ванюша, тут из посторонних никого и не было, — после небольшой паузы ответила она и посмотрела в пол.
— Ванек, меня тут не было… скажешь матери, мол, не видел меня с самого утра, а эта сумка пусть полежит у тебя под кроватью… Только не открывай, там сюрприз для мамы. Я скоро вернусь и мы сходим с тобой в кино. Хорошо?
— Хорошо, — сказал десятилетний Ваня вслед спешно уходящему из квартиры Вите. Он еще не был в кино и уже начал отчаянно ждать возвращения брата.
— Он вернётся, — сказал Иван тете Паше. — Вор вернется за орденской книжкой…

Витя объявился на следующий день к обеду. А с утра Иван сходил на почту и распечатал с флешки свой рассказ, который он, наконец, закончил редактировать. Он хотел отправить его в один литературный журнал: вдруг примут. Купил большой конверт, но подписать его решил дома. Кассирша так нарочито медленно считала распечатанные листы, будто бы желая успеть прочесть все написанное, что мальчик, едва не лопнув от помидорного напряжения, забрал теплую стопку замаранной убористым текстом бумаги и поспешил прочь.

Когда Иван возвратился с почты, тети Паши не было: должно быть, пошла на огород, что за домом, собрать овощей и зелени к обеду. Мальчик бросил распечатки на кровать в своей комнате и поспешил к тетке: хотел попросить, чтобы та нарвала побольше свежей петрушки к супу. Он быстро сбегал на огород и обратно, а, вернувшись, застал в своей комнате брата. Тот, не разувшись, сидел на кровати брата и читал его рассказ.
— Ванек, ну где ты бродишь?— спросил Витя, откладывая листы в сторону. — Тетка где?
— На огороде.
— Слушай, брат, мне помощь твоя нужна… Надо как-то осторожно вызнать у тети Паши, где дедова орденская книжка хранится…
— Зачем? — спросил Иван.
— На поминках тетка говорила, что эта книжка совсем растрепалась, обложка посыпалась, чернила выцвели… Вот хочу сюрприз ей сделать и отреставрировать… все же фамильная память… Ну что, поможешь, брат?
Иван молчал, вспомная терпкий запах перегноя и сырой окровавленной земли.
— Верни награды… и я не скажу тете, что это ты их взял, — наконец сказал он, расставляя слова, будто бы пробуя их на вкус: осторожно, словно впервые.
Витя поднялся с кровати и медленно подошел к Ивану, который все еще стоял в дверях.
— А ты помоги мне найти книжку — и я не скажу матери, что ты педик, — он кивнул в сторону кровати.
— Это всего лишь рассказ, вымысел.
— А мать, думаешь, поверит? Она, Ванек, в тебе давно сомневается… Ты посмотри на себя… тебе же только платьице надеть осталось.

Мальчик закрыл глаза. В лицо остро врезались мелкие холодные капли.
— Ты же гребаная фиалка, болтающаяся в пруду! — кричал Витя и бил руками по воде, которая была повсюду. Она дождем лилась с потолка, была под ногами и быстро заполняла пространство, бурлящим потоком выдавливая братьев из дома на улицу, которая почти полностью скрылась под ее мутной тревожной гладью. Пытаясь спастись, они плыли сначала вместе, потом Витя обессилел и, зацепившись за верхушку дерева, отстал от Ивана.
Каким-то чудом мальчик оказался в лодке: она просто появилась вдруг, из ниоткуда, как неожиданно всплывшая из памяти фраза, которую где-то когда-то слышал, но забыл, где и когда.

Дождь кончился. Иван плыл в лодке, неумело гребя деревянным веслом, и протяжно выкрикивал имя брата. Найдя Витю, дрожащего, промокшего, мертво вцепившегося в ветку старого дуба, которая вот-вот должна была треснуть, он помог ему перелезть в лодку.
— Спасибо, брат, — сказал Витя и заплакал.
— Ну что ты… ты же брат мой…
Некоторое время они плыли молча, думая каждый о своем. Потом Витя спросил:
— Слушай, а зачем ты эту хрень пишешь? Других тем, что ли, нет?
Иван пожал плечами:
— Модно это сейчас… проще выделиться.
— А о чем бы ты сам хотел писать?
— Не знаю, — подумав, признался Иван. — А хочешь, я тебе расскажу, за что наш дед орден Отечественной войны получил?
— Это такая красная звезда, на фоне золотой? — неожиданно просветлев, вспомнил Витя.
— Ага.
— Ну, расскажи.
— Он в танковом полку служил. Был бой, немцы наступали и… в общем, перебили там почти всю дедову роту вместе с танками… Командира ранило, и дед, он был тогда лейтенантом… Он взял гранаты, двоих солдат и повел их прямо на поле боя, в атаку. Как в фильме, где герой берет гранату и ползет к вражеским танкам… В общем, они подорвали нескольно… сдержали наступление и продержались, пока не подоспела наша артиллерия…

Пока Иван рассказывал, Витя греб. Он заметил небольшой остров, покрытый зарослями высокой травы и кустарника, и который сначала показался лишь зеленым миражом, но потом стал вырисовываться так четко и ясно, что сомнений не оставалось: там твердая земля.
Причалив, братья вдвоем вытащили лодку на берег.
— Надо костер развести, иначе замерзнем… только огня нет, — сказал Витя.
— У меня есть, — вспомнил Иван и достал из кармана дешевую прозрачную зажигалку, которую вместо сдачи ему дала продавщица сельмага.
Они набрали сухих веток (будто бы не было тут никакого дождя) и нашли поваленное дерево, от которого Витя с треском отломал несколько толстых суков. Костер развели прямо на берегу и, волоком перетащив к нему дерево, сели греться.

— Ну что, Ванек, как тебе рыбалка? Нравится? — спросил Витя.
— Нравится, — согласился Иван, вслушиваясь в редкие прозрачные звуки утреннего озера. Вокруг было тихо, лишь уютно потрескивали в костре сучья, да иногда слышался плеск в озере. Это рыба снова срывалась с крючка удочки, которую Витя оставил на берегу, оперев на прочную дубовую рогатину.

[Moderator]

№14 (порядковый номер работы)
Поворот Фортуны

Поворот Фортуны

Геннадий родился удачливым – молока в грудях его матери ему хватило до четырех лет. Не болел ни свинкой, ни корью. Даже не простуживался. И пошло... Кто больше всех карасей наловит? Геннадий. Кто полную корзину боровиков принесет? Геннадий. Кто лучший в футболе и классно танцует рок-н-ролл? Геннадий. Кто самые смешные анекдоты знает и так рассказывает, что за животы держатся, кто без стеснения к любой девушке подойдет, у кого уроки не спрашивают, если он их не выучит? Геннадий, Геннадий, у Геннадия. Он один-единственный билет экзаменационный выучил – и его вытянул. Поэтому Сергей, который до последнего их школьного звонка был всегда рядом, не удивлялся, что и дальше у Геннадия не пошло, а покатилось.

Когда Сергей весь июнь бегал в колхоз на работу, по вечерам сидя над учебниками, ведь на костюм какой надо было деньги заработать, а с билетами экзаменационными ему никогда не везло, Геннадий дневал на озере, вечер и добрых полуночи проводил в клубе. Ему, конечно же, и с поступлением повезло: неожиданно отыскался какой-то забытый родственник, взявшийся позаботиться о поступлении парня всего за половину свиного зада.

И отучился Геннадий в институте легко и безнапряжно. Не сидел, как Сергей над конспектами, не парился в библиотеке. Жил той самой студенческой жизнью, где крепкое вино, горячие отношения и легкие расставания. И если после окончания учёбы Сергей вынужден был поехать по распределению в доселе не известный ему райцентр, то Геннадий запросто устроился в столице, в какой-то фирме.

Они встречались в своей полуживой деревушке ежегодно на Радуницу, связи не теряли. Сергей тянул лямку инженера на заводе в своем райцентре, а вот Геннадий стал уже руководителем очередной (менял их Геннадий, как носки) фирмы. Дела его шли в гору: он приезжал теперь к старенькой матери на дорогущем чёрном джипе. Имелось у него все, что нужно: жена, как говорят нынче, с ногами от плеч, собственный трехэтажный дом (один этаж под землей), ну, и все остальное. Сам рассказывал, да и говорили в деревне о нем многозначительно.

Сергей не завидовал. Ну, судьба так повернулась: лицом к Геннадию, а к нему, Сергею, скажем помягче, спиной. Подходя философски к своему бытию, Сергей делал вывод: одним в жизни все дается легко, они и в лотерее выигрывают, а другим за каждой копеечкой нужно к земле наклониться. Сергей относил себя к другим, поэтому не обижался на жизнь, которая заставляла его корпеть и потеть, чтобы получить нужную малость. В этом, впрочем, был свой смысл: можно хотя бы проверить на собственной шкуре, чего ты стоишь.

К сорока годам у Сергея была трехкомнатная кооперативная квартира, невыплаченный за нее кредит, должность инженера на их заводике, двое детей и рано располневшая жена. Еще – хорошо потрепанная "Ауди", на которую, кстати, деньги он занимал у Геннадия – зашел как-то разговор при встрече на Радуницу, Геннадий сам и предложил: чего тебе собирать и потом покупать, если можно купить, пользоваться и потихоньку собрать? Да на год запросто ссужу, как другу – без процентов.
И ничего существенного дальше жизнь не обещала, кроме обычных хлопот: детей надо выучить, потом женить-замуж отдать, помогать, внуков нянчить. Все ясно, хоть расписание составляй.
Двух зарплат едва хватало, чтобы не скатиться в яму долгов, одеть-обуть детей. Сами как-то обходились, хотя Зоя-жена иной раз капризничала.

Геннадий позвонил после Рождества.
– Привет! Как там, стоит твой завод или станки растянули по дворам? Зоя много еще килограммов набрала? Сколько ремней истрепал на детских задах? – посыпал шутливыми вопросами.
– Здорово, здорово, – слегка растерялся Сергей – звонил ему Геннадий крайне редко. – Завод стоит, Зоя толстеет, а дети под ремень уже не ложатся. Как у тебя дела?
– О, у меня, как всегда – полный ажур, – хохотнул Геннадий. – Я к тебе, в смысле, в ваш райцентр приехать хочу, есть одно дело. Вот, зайду, посидим, повспоминаем, как вьюнов в канаве руками ловили, как Зойку твою пугали. Помнишь?
– Помню, помню, – ответил Сергей, и непонятно откуда появилось неожиданное предчувствие недоброго, а следом за ним застенчивое подленькое желание, чтобы Геннадий не приезжал. Но Сергей собрался и добавил с прежней дружеской интонацией: – Когда приедешь?
– Через недельку жди. Готовь хороший стол! На пару ночей планирую остаться.

Сергей положил трубку, прошел на кухню. Открыл шире форточку окна, закурил. Это свое право – курить на кухне – Сергей отстаивал года три. Отстоял. Убедил жену, что курить на лестничной площадке – значит, не уважать тех, кто живет рядом, кто идет по лестнице. Затянулся, стряхнул пепел в вымытую пепельницу и понял, откуда взялось в душе то беспокойство.

Почему вдруг Геннадий вспомнил именно то, как они в детстве пугали по вечерам Зою? И было это только раз, по его же, Геннадия, придумке. Так давно было…
Зоя тогда была небольшой для ее возраста, но полноватой девочкой, жила по соседству с Геннадием. Жуткая трусиха. Геннадий ее всегда цеплял. А вот Сергею Зоя нравилась. Хотя, в их деревушке на двадцать домов и выбирать было не из кого, но и позже из девчонок не привлёк больше никто. Столько лет они отходили в школу вместе: Сергей, Геннадий, Зоя… Дружить «по-настоящему» Сергей с Зоей начали, когда Зоя была в седьмом классе, а он в девятом, и понемногу, с годами их дружба незаметно, без особой страсти, переросла в то чувство, с которым идут в ЗАГС.
Зачем Геннадию вспоминать именно этот глупый случай?

Они тогда вдвоем спрятались за калиткой ворот. Зоя возвращалась с девичьих посиделок. Взошла полная луна – было почти светло. Они и прыгнули прямо пред ней с криком и рычаньем. Она, двенадцатилетняя девочка, не закричала тогда, не рванулась к сеням. Стояла, а на серой от лунного света земле из под ее ног побежал темный ручеек.
– А–га–га–га! – хохотал Геннадий. – Обосцалась!
И только тогда Зоя побежала. А Сергею стало стыдно. Он не думал, что их шутка может привести к такому.

Прощения Сергей у нее попросил через неделю. Она простила. И про тот случай было забыто напрочь. Теперь Сергей вынужден был выковыривать его из памяти и еще больше удивляться: зачем об этом вспомнил Геннадий, если раньше – это точно – никогда и нигде даже не обмолвились, потому что в тот вечер и сами перетрусили: а вдруг заикаться станет да родителям пожалуется? За такие шутки отец ремень из штанов может выдернуть запросто…

...Дым тянулся через форточку, неторопливо тянулись и мысли Сергея. Решение принято: нужно готовиться. Новогодние и рождественские праздники вытянули все – денег на гулянки не осталось. Все же на два дня Геннадий планирует остаться, такого друга, да еще руководителя солидной фирмы, тещиным самогоном и голубцами, которые мясом больше пахнут, чем его содержат, угощать не будешь. Занять денег?
С Зоей проговорили за полночь. Вспоминали. Думали, как встречать гостя.
– А вообще, неплохо было бы тебе похудеть, – неожиданно для себя закончил Сергей разговор.
Жена даже голову приподняла:
– С чего ты это вдруг об этом заговорил? Геннадиева цитра в глазах стоит?
– Ну, чего ты так на нее? Что ты о ней знаешь? Цитра... Стройная, да и все, – Сергей обиделся за женщину, которую видел всего раз – в прошлом году Геннадий приезжал на Радуницу с ней, то ли второй, то ли третьей женой.
– Потому как цитра и есть. Бабе все для того дано, чтобы детей рожать, а не чтобы похоть ублажать... Кстати, он сказал, что с женой будет?
– Нет, не вспоминал о своей жене ничего. Только про тебя спросил, сколько ты тут еще килограммов набрала.
– Так может, вообще один будет... – Зоя что-то обдумывала и неожиданно закончила задумчиво: – Сколько набрала, столько набрала. Это да. Что-то меня разнесло, надо худеть... А будет Геннадий скорее один, он такой. Женами хвастался, а вот детьми – не слышала.

...Он не вошел – ворвался в квартиру: шумный, веселый чуть больше для того, чтобы веселость была искренней.
– Эй, кто здесь есть? Почему гостя не встречают у порога с караваем? Зоя, ты что там, в дверях застряла? Бочком, бочком выходи… – сунул коротко руку Сергею, передал вышедшей Зое большую сумку. – Здравствуйте, здравствуйте! Тут, Зойка-зайка, кой-чего для стола праздничного. А где ваши хомуты?
– В школе пока, – Сергей понял, что Геннадий спрашивал о детях.
– На вот, им подарки отдашь, – Геннадий ткнул Сергею еще какой-то пакет. – Парню плеер классный, японский, девушке набор косметики. Не абы какой, фирменный. Да, готовьте стол, мне надо скокнуть по делам, к вечеру буду. Салют! – и исчез за дверью.

продолжение

[Moderator]

Продолжение Поворот Фортуны

– Все такой же, – покачала головой Зоя.
– Какой? – ревниво, потому что чувствовал лёгкое осуждение в голосе жены, спросил Сергей.
– Да какой был: шумный, легкий, центр вселенной. Ветрогон, – махнула Зоя рукой.
– Ну, у этого ветрогона мы деньги одалживали, а не он у нас, – обиделся за друга Сергей. – Ты его чего-то недолюбливаешь.
– А за что его любить? Он твой друг?
– Друг, конечно.
– Друг… Да ведь вас только двое сверстников в деревне было. Хочешь, не хочешь, не с кем больше играть.
– Слушай, я не понимаю! – повысил голос Сергей. – Зачем ты начинаешь выяснять то, что и так ясно?
– Да, предчувствие у меня какое-то нехорошее, – тихо ответила Зоя. – Не стоило бы говорить, да скажу: не хочу я такого гостя. Да еще на два дня.
– Ну, ты... – Сергей захлебнулся от обиды. – Умеешь испортить настроение. И вот будешь с таким кислым лицом сидеть за столом?
– Не бойся, не испорчу вашего стола своей кислятиной, – отмахнулась Зоя. – Я сегодня в ночную иду. Наготовлю вам и пойду. Сидите хоть всю ночь, вспоминайте, беседуйте.
– Как в ночную? Тебе же…
– А я заменилась. Попросили меня, – резко ответила Зоя и пошла на кухню.

Сергей с минуту стоял в прихожей с пакетом в руках. Не знал, что говорить Зое, как себя вести.
Она готовила на кухне, он смотрел телевизор. Было около семи часов вечера.
– Ну, у меня там все: салаты и нарезка в холодильнике, дети накормлены, горячее разогреешь, картошку сваришь, она почищена. – Зоя стояла уже у зеркала в прихожей, подкрашивала губы. – Скажешь, что я приношу свои извинения. Да не пей много, я видела, что он водку какую-то не нашу привез. Смотри, а то еще будет завтра голова раскалываться. Белье для гостя на второй полке в шкафу. Все, я побежала…

Геннадий пришел около девяти вечера. С детьми, которые вышли его поблагодарить за подарки, особенно не сюсюкал: «Ух ты, какие вымахали! Это да, вас под ремень не уложишь…»
Настоял, чтобы сначала попробовали его водку.
– Чудак, ты такое никогда не пил! Чище не бывает! Никакого похмелья!
Где-то с полчаса мирно вспоминали своих знакомых, одноклассников: кто что знал о них.

– Эх, не получилось из нашего класса ничего! – махнул рукой Геннадий. – Все надежды школы сейчас, вот как ты, выживают где-то на заводиках да в киосках продавцами, а то и в колхозах гибеют. Хоть бы какая знаменитость была, хоть бы писателям кто стал, в космос полетел!
– Ну, в люди многие выбились, – осторожно возразил Геннадий – ему показалось, что выпитое начало действовать на Геннадия чересчур быстро, и голос его стал не только громче, но и с непонятным вызовом.
– Ха, в люди! Ну, кто, кто, скажи, кроме меня в люди выбился? – Геннадий почти закричал в лицо Сергею, брызнув мелкими капельками слюны. – Кто?
– Смотря как что понимать…
– Ах как что понимать... – Геннадий откинулся назад, налил в рюмки водки, подцепил на вилку кусочек вяленого мяса. – Человек – это мясо. Вот, видишь, такое вот мясо. А я что делаю?
Он быстро опрокинул свою рюмку в рот, а затем медленно, даже театрально снял зубами кусок мяса с вилки, крепко сжал челюсти.
– Видел? Видел, что я могу сделать с человеком? Ты знаешь, сколько сегодня стоит человек, такой, как ты? Профессионал потребует пару тысяч баксов. А какой–то алкаш убьет тебя и за 50. Вот так!

«Опьянел», – подумал Сергей, все больше тревожась, что в словах друга начали звучать злые нотки. «Что-то все же не сложилось в его жизни, что-то его не устраивает, что-то его злит... Может, что первая жена дочку забрала и сейчас какие-то проблемы? Что больше ему не родили никого? Спросить? Нет, еще психанет...».
Тем временем Геннадий налил снова и выпил, не дожидаясь Сергея. Откинулся на спинку дивана, закурил.
Сергей подал пепельницу с окна.

– Люди... Все навоз, если без денег. Передо мной стелются, на колени падают, за руку хватают! А как в деревню приеду? Смотрят, языками цокают! А то! Я ведь для них ветрогоном был, а теперь – нате, укусите за зад моего джипа! Уважать начали. И завидуют! Все завидуют! Ух, как им хочется на моем месте быть, или хотя бы в дружки, как вот ты, записаться!

Сергея резанула это «записаться». И хотя не хотелось ему никак перечить Геннадию, видя его состояние, но сказал, как можно спокойнее:

– Ну, мне лично записываться к тебе в друзья не пришлось. Нас жизнь записала.
– Да-да, жизнь... – Геннадий неожиданно скрежетнул зубами. – А ты мне завидуешь?
Он спрашивал, ожидая и требуя положительного ответа.
– Я не завидую чужому счастью, – нейтрально ответил Сергей.
Геннадий помолчал, потом махнул в сторону бутылки повелительно:
– Наливай!

Он выпил снова быстро, одним взмахом руки, не дожидаясь, пока нальет себе Сергей. Отмахнулся от «закусывай».
– Думаешь, я пьян? Ага, думай... Думай. И я вот думал, все эти годы думал: ты притворяешься, а? Передо мной такой равнодушный, а как сам с собой остаешься – кусаешь же локти, да? От зависти и локоть достанешь укусить. А может, ты на самом деле не завидуешь? Может, ты, в этом скворечнике живя, счастливый? Счастливый, а? Ну, скажи!

Он выкрикивал слова, и теперь у них ясно звучала совершенно неожиданная для Сергея злость. Сергей заглянул в глаза Геннадию и внезапно понял: он не пьян. Ни тени хмеля не было в глазах, только раздраженность и ненависть.

Сергея испугала это ненависть. Он искал слова для ответа, чтобы успокоить неизвестно по какой причине рассерженного друга. Было ясно: в вопросительном крике Геннадия угадывалась причина его раздражения – сам Сергей. А это было совсем непонятно. И поэтому пугало. Но тут же внутри Сергея поднялось сопротивление: чего ему бояться, да еще в своем доме? Он уверен: ничего такого, отчего можно было бы разозлиться его другу, он не делал. И почему он должен подстраиваться под Геннадия? Потому, что он гость? Ну и пусть себе. Уважать гостя – не значит заглядывать ему в глазки. И ответил резко, может и излишне резко:
– Сколько у меня того счастья ни есть – мне его хватает. И оно – мое. И не стоит в нем ковыряться.

Геннадий ждал именно этого тона и даже этого ответа – он вдруг хищно улыбнулся, тут же стал спокойным, продолжил притворно пьяно:
– Было ваше, стало наше…
Сергей не мог не заметить скрытой угрозы в голосе друга. Хочешь, не хочешь, а надо было понимать, что своим криком он раньше старался именно вывести Сергея из равновесия.
– Что-то я тебя не понимаю, – сказал Сергей напряженным голосом.
– Что, испугался? – засмеялся Геннадий. – А я вот понять хочу... Все эти годы меня мучает: почему?
– Что – почему?
Геннадий сам потянулся к бутылке, налил водку в большой стакан, линул туда сока, на этот раз отпил неторопливо глоток, смакуя питье.

– Я тебя во всем перегонял. И на рыбалке, и в грибах, и в футболе. Ну, учились мы одинаково. Мне во всем везло, все мне само в руки давалось, а ты, чтоб хоть каплю с моего иметь, потел. Моему везению все завидовали, мной восхищались. А ты – нет! Ты меня никогда не уважал, как то надо было. И даже потом, деньги у меня спрашивая, ты так брал, будто мне одолжение делал. Помнишь, в восьмом классе в колхоз мы бегали? Тебя мужики с собой звали стога в болоте кидать. А меня – нет! А в десятом, чтобы тебя в помощники взять, два комбайнера поспорили. А меня никто брать не хотел. Я вид сделал, что сам не хочу... А это ведь ты виноват!!! В институте: тебя куда-то все выбирают, из всех выделяют, декан на пятом курсе с тобой за руку здоровался... Ты мне солнце закрывал, понимаешь?! С детства самого! Это про тебя говорили: ах какой серьезный, какой старательный! Это меня мать с отцом тобой тыкали, в пример ставили. Так пусть о том сегодня вспомнят! Кто сегодня ты, и кто я? Я доказал!

– В чем я тебе еще дорогу перешел, кроме тех дальних стогов в болоте? – спросил Сергей, растерянный этой исповедью. – Надо же, запомнить такую большую обиду... – Сергей пожал плечами.
– А я все запоминал! Все, каждую малость. Я эти мелочи друг к другу, как соломинки в куль собирал. Уверен был: придет время – понадобится. Вот и понадобилось... Чем еще ты мне дорогу перешел? Зойкой!

– Ты что? – Сергей на самом деле растерялся. – Ты же на Зойку внимания никогда не обращал!
– Я не обращал... – Геннадий начал говорить из-за стиснутых зубов. – Она у меня собачкой ручной была. Соседка же, приучил конфетами. Зойка меня боялась, она меня уважала… Ты знаешь, что она без трусов да самой школы бегала? – Геннадий криво хихикнул. – А в школу пошла – и с тобой вдруг сдружилась. Пока ты с другого конца деревни до нас не дойдешь, не шла. Меня перестала слушаться, собачонка моя!!! А если бы не ты, думаешь, удержалась бы она, не побежала бы за мной, как другие? Она, как с тобой снюхалась, меня вообще ненавидеть начала. До этого хоть боялась, потому что знала: я мог такое придумать! Ха, я ее в туалете раз пять закрывал. Так она перед тем, как в него бежать, во все стороны головой крутила, меня выглядывала! – и Геннадий захохотал почти искренне, видимо, представив тот давний рисунок: когда десятилетняя девочка, выбежав из дома по нужде, вначале пристально вглядывалась в кусты: не прячется ли там этот парень…

– Так что ты сейчас хочешь? – вызывающе спросил Геннадия Сергей.
Ему было противно услышать о давних проделках своего друга по отношению к своей жене. Но он чувствовал, что не для этого начал Геннадий свой разговор. Нет, что-то он припрятал, чтобы ударить коротко и больно…

продолжение

[Moderator]

Продолжение Поворот Фортуны

– Что я хочу? Что я хочу!? Я хочу не видеть больше твою счастливую рожу. Я хочу, чтобы ты понял, что ты передо мной сегодня – никто. Что сколько бы ты ни замечал моего сегодняшнего положения – оно есть. И ты не будешь смотреть на меня так, как смотришь сейчас!
– Вот как... – Сергей налил себе водки, перед этим демонстративно открыв бутылку своей и не предлагаю Геннадию. – Не ожидал, признаться, что будет у нас сегодня такой вечер. Интересный вечер... Ты, значит, все эти годы только и ждал момента, чтобы доказать мне, что ты выше-круче меня? И выше, и круче, не спорю. Знаешь, можно заставить относиться к кому-то с уважением. А вот заставить уважать нельзя. Я так думаю, что тебе просто сегодня хочется сделать мне больно.

– Угадал! Угадал! – расхохотался Геннадий. – Меня тошнит от твоего радостного выражения лица при встречах.
– Хочешь, чтобы я тебя ненавидел что ли?
– Хочу, чтобы ненавидел. Хочу, чтобы завидовал. Хочу, чтобы ты понимал: кто есть ты, и кто есть я!
– Извини, но ты мне вот сейчас просто смешон. – Сергей, успокоившись, закурил. – Если тебе не о чем со мной разговаривать – нам самое время закончить.
– Из дома гонишь? – сверкнув глазами, быстро спросил, будто ждал именно этих слов Геннадий.
– Не гоню, но смысла продолжать разговор на выбранную тобой тему не вижу.
– Ну, ну... – Геннадий прищурился, будто прицеливался. – Я пойду, а ты здесь таким уверенным и счастливым останешься?
– Мое будет со мной, я тебе говорил.
– Не получится! Я сейчас пойду… Вот только надо мне тебе кое-что сказать. Ва-ажное…
– Говори, я слушаю, – безо всякого волнения ответил Сергей. Он и в самом деле нисколько не боялся сейчас Геннадия.

– Ну, так слушай… – с предвкушением наслаждения от следующих своих слов начал Геннадий. – Я твою Зойку имел. В детстве в доктора играли: она меня таблетками из смородины лечила, а я ей уколы ставил. В попку и в писю. Писюнчиком своим! Ха-ха-ха! И в маму с папой играли, голые «спать» ложились. Зойка конфеты любила, а откуда они у них? А у меня тетка в городе работала, привозила. Я все припрятывал, и долго мы игрались… И дальше бы все на мази была, да вот… Яблоко! Помню я, как ты ей в один день сентябрьский яблоко принес, когда в школу шли. Красивое, большое, просто огромное! Какими глазами она на тебя смотрела, когда ты сказал, что ей это – и просто так. В «папу-маму» больше не стала со мной играть. Знаешь, что она мне сказала, когда я пригрозил? Что тебе обо всем расскажет! Но все равно: это я твоей Зойке целку сломал! Я! А она меня ненавидеть начала. Я ведь не только в туалете ее запирал, я много чего делал. Боялась, дрожала, а не слушалась. Ненавидела. Потому как в тебе защитника увидела. Ты же ей портфель тащил из школы, через лужи переводил! Все я запоминал, все… И не простил. Нельзя мне отказывать! Помнишь, ты в командировке был, а Зойкин двоюродный племянник женился? Вот! Я на свадьбе почтительным и смирным был, не шутил гадко, все расспрашивал, сочувствовал: вот же, в понедельник нужно в городе быть, придется малыша у родителей оставить, а тут автобус то ли придет, то ли нет… Как же мне не помочь? У меня же – авто, на меня все смотрели уже вот такими глазами. Вечером воскресным доставил твою Зойку в квартирку, а тут перед самым домом раз – сломался мой бумер! Ай-ай, незадача… Ну, пока друзья подъедут, может, кофейку испить? А почему бы и не шампанского, вот тут у меня есть? Все равно, мне же за руль не сесть, сломался… Так мы с твоей – уже твоей! – Зойкой на кухоньке пили-выпивали. А у меня таблеточки такие были, интересные, тебе скажу… Таблеточку в шампанское незаметно, Зойка твоя и поплыла. Подхватил, конечно, до дивана довел, что ж ей падать-то… Уложил. Все с нее снял. Смотрел… И трахал!!! Трахал я твою Зойку, как хотел! А потом диванчик расстелил, уложил ее и сам улёгся. С улыбкой засыпал! Но утром! Ты бы видел, как Зойка проснулась и вокруг себя и на себя, на меня смотрела! О–о, какое это было кино! А я ей с восхищением: «Ну, ты и женщина! Давай тебе и давай! Видимо, твой Сергей тебя на голодном пайке держит!». Ах-ха! Но ты слушай, слушай! Через год в деревне было, на озере. Смотрю, твоя Зойка идет, одна. Купаться, загорать. Я на авто и туда же. К ней подсел, говорю, замучила меня совесть, пойду к Сергею признаваться: гад я и скотина, жену твою имел, но извини, друг, я ее не насиловал, не заставлял, как получилось – лучше у Зойки спроси. Ты, говорю, Зойка, успокой мою совесть… вон в тех кустиках. Замолчит совесть, и я замолчу. Зойка о моей совести позаботилась, раскинула ножки! Имел я ее! Имел! Лицо скривила, губы закусила, а ее трахаю! – Геннадий брызгал слюной во все стороны, лицо его побагровело от возбуждения. – Вот так! Го–го–го! – расхохотался он в конце. – Съел? Глотай!

За все время этого монолога Сергей не изменил своей позы, и лицо его оставалось внешне спокойным, только сощурились глаза, будто его заставили смотреть на что-то слишком яркое.

– А я знал, – четко, но без особой интонации, сказал он, взглянув в черные зрачки Геннадия.
– Ыы, – гикнул, будто подавившись чем, Геннадий. Его победная улыбка начала растягиваться во что-то болезненное. – Ты чего, не понял? А я же это…
– Я знал! – уже громче, властно повторил Сергей, встал из-за стола, добавил с той угрозой, к которой нельзя было не прислушаться: – Пошел вон отсюда. И быстрее, без слов. Физически я тебя крепче и я дома.

Геннадий поднялся, снизу вверх глядя на Сергея, боком сделал шаг и другой из кухни. Сергей шагнул к окну, закурил. Затягивался, выдыхал струйкой в форточку дым, слушал, как в прихожей одевался Геннадий.
Из форточки тянуло свежим морозным воздухом. Дышалось легко, полной грудью, и не хотелось поворачиваться к столу, к запахам стылого мясного жира и жареного лука.

[Moderator]

№15 (порядковый номер работы)
Царапина

Иван Петрович осторожно присел на пластиковый стул. В нос ударила хлорка, в уши — матерные слова. У мужчины на стуле напротив из разбитой головы на грязный линолеум падали темно-красные тягучие капли.
- Следующий! - в коридор из кабинета выглянула медсестра, широко зевнула и клацнула зубами.
Иван Петрович поднялся и робко зашел в кабинет. На столе были разложены блестящие, неприятного вида инструменты.
- Ну!? - рявкнул пожилой усатый доктор и дыхнул перегаром. - Показывайте! Что там у вас?
- У меня… - Иван Петрович протянул руку. - У меня вот. Царапина.
Медсестра хрюкнула, доктор посмотрел недобро.
- Издеваетесь?
- Вы не понимаете… у меня никогда такого раньше не было, - начал Иван Петрович.
- Йодом помажь! Клоун. Зина, кто следующий?

Иван Петрович медленно шел по улице. Светало. Одинокая снежинка прицельно растаяла на носу. Поежился, застегнул пальто, достал из кармана вязаную шапку — мама связала, по схеме из журнала.
Царапина ныла, беспокоила.
«Йодом помазать! Йодом — это каждый дурак. А я, может, спросить хотел. Сам он клоун. Алкаш. Тьфу».

Дома Иван Петрович с подозрением глянул на разобранную постель.
«Может, подушку поменять? Вроде где-то слышал, что помогает. Может, мама говорила? И таблетку не забыть выпить».
В кухне налил воды из-под крана, выщелкнул темно-зеленый кругляшок из пластинки. Проглотил, запил. Горькая.
На холодильнике, пришлепнутая сувенирным магнитом — красочная бумажка. Мужчина, немного похожий на Ивана Петровича, обнимал за плечи белозубую девушку, которая держала на ладони игрушечный домик.
Открепил магнит, повертел бумажку в руках. Посмотрел в глаза рекламной девушке. Одиночество накрыло с головой.
- Ну хоть бы кто-нибудь выслушал, - пожаловался Иван Петрович.
Царапина жгуче напомнила о себе.

Новый доктор оказался пожилым усатым мужчиной.
- Это опять вы? - спросил Иван Петрович с порога.
- Да, это я, - с доброй улыбкой ответил доктор. - Проходите, рассказывайте.
- С самого начала?
- Да чего уж там, давайте сначала! - разрешил доктор, открыл блокнот и щелкнул кнопкой авторучки.

Раньше Иван Петрович сны видел редко, да и те — скучные. Пресные. Сидел прямо во сне где-то в очереди, в каком-то учреждении. Или в троллейбусе ехал. Иногда — мать покойная снилась. Головой качала. Или что-то вообще такое, смутное.
- А тут, понимаете — камин снится. Настоящий! И я в кресле сижу, перед камином. Под ногами — шкура какая-то. Лохматая, темная. Медведь, наверное. Был.
- Цветной сон? - заинтересованно уточнил доктор.
- Еще какой! Все как настоящее. И запах такой… дым, шкура эта… звериный такой запах. И табак еще. Я там сигару курил, перед камином. Всегда хотел попробовать, да как-то оно раньше, - Иван Петрович пожал плечами, - не доводилось.

В первую ночь Иван Петрович просто сидел, курил и смотрел на огонь. И вторую. И еще несколько. Раскачивался на кресле — как на лошадке, которую ему в детстве под елку не подарили. Пожадничали. Дорогая была лошадка. И кресло это, наверное, не дешевое. И на камин такой сколько денег нужно.
- Там все дорогое, понимаете? У меня такого никогда не было. Я по сантехнике… но вы не думайте, я непьющий. Печень у меня барахлит. Гепатит, говорят. Нельзя мне по этому делу.
- Понимаю, - кивнул доктор и что-то записал в блокнот.
Ивану Петровичу хотелось вытянуть шею и прочитать, но было как-то неудобно.

Сидеть и курить сигары стало скучно. Иван Петрович рискнул — и прямо во сне встал с кресла. Хотел рассмотреть, что там еще было, в этой комнате.
- И что же там было? - поднял голову от блокнота доктор.
- Стол был. А поверх — ткань. Не скатерть, а просто ткань. Бархатная, наверное.
- Бильярдный стол?
- Н-н-нет. В бильярдном дырки должны быть, а этот просто — без дырок. И стулья, тяжелые. Деревянные. Шкафы еще. С дверцами. И пистолеты. Много, как в музее.
Доктор кивал и что-то строчил в блокноте.
- И дверь. Я к двери подошел, а оттуда — девушка. Чуть не ударила меня дверью.
- Красивая?
- Дверь?
- Девушка.
- Молодая. Когда молодые — все красивые.

Девушка бросилась к Ивану Петровичу и начала что-то лопотать.
- Что именно?
- Так она не по-нашему! А я не очень в этих всяких… иностранных. Но что-то она от меня хотела, это точно. Даже за руку схватила, вот так, - Иван Петрович подержался правой рукой за локоть левой.
Неприятно заныла царапина.
- А вы что?
- Проснулся.

Больше Ивану Петровичу ни разу не довелось посидеть спокойно в кресле. Даже трубку раскурить не было времени. Настойчивая девушка каждую ночь приходила в комнату с камином, лопотала, хватала за руку и что-то хотела.
- Зря я вообще с кресла вставал. Дурак потому что, - с виноватой улыбкой признался Иван Петрович. - Теперь вот хочет от меня непонятно чего.
- А вы не думали с этой девушкой поступить… скажем, по-мужски? Как у вас вообще с женщинами? - доктор оторвался от блокнота и посмотрел Ивану Петровичу прямо в глазам.
- Да как-то так, - смущенно пожал плечами. - Не очень. Им чтобы деньги. Рестораны, подарки всякие. А я так, по сантехнике. И вообще, она потом злиться начала. Что-то лопочет, а я не понимаю. Она меня за руку — все равно не понимаю. И — вот… - Иван Петрович протянул доктору руку.
- Что — вот?
- Царапина. Это она меня так, ногтем.
- Девушка?
- Ну да.
- Которая во сне?
- Она. Схватила меня за руку опять, я разозлился, руку выдернул, и — вот.

Доктор откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на Ивана Петровича.
- А вообще как у вас… ну, в жизни? Может, голоса слышите?
- Когда говорят — слышу.
- Голоса говорят? В голове?
- Нет, когда люди. В магазине например. Или клиенты. Я — по сантехнике.
- А может, видите что-то такое… необычное?
- Вижу. Сны. Я же вам рассказывал: камин, девушка… доктор, вы посмотрите?
- Что?
- Царапину! - Иван Петрович поднялся со стула, подошел к столу и протянул руку.
Доктор слегка отодвинулся.
- Вижу. Может, это вы сами себя во сне поцарапали? Ну, бывает такое. Ногтем случайно зацепили.
- Ногтем, все так и было! Только не я — девушка.
- Которая во сне?
- Точно, она. У нее ногти. Не очень длинные, но все равно…

Иван Петрович медленно шел по улице. Смеркалось. К вечеру снег превратился в дождь. Мрачные прохожие месили ногами серую кашу. Царапина ныла. В кармане лежал рецепт.
«Таблетки выписал… сказал, нервную систему чтобы успокоить. А я вообще спокойный. И таблетки мне соседка уже другие посоветовала. Сказала, что плохо выгляжу. А зачем эта девушка на меня все время кричит не по-нашему? И за руку хватает. Ее бы так кто схватил. Дура»...

Дома Иван Петрович включил телевизор. Пощелкал каналами. Показывали старый фильм про войну. Поморщился. От громких звуков начала болеть голова.
- Подушка… где-то у меня была подушка…
Иван Петрович подставил табуретку, полез на антресоли. Нашел, стряхнул пыль. Два раза чихнул.
«Мама давно на кладбище, а подушка — вот она. Эх, жизнь»...

Темно-зеленая таблетка не помогла. Мамина подушка — тоже.
- Это опять вы? - спросил доктор.
Иван Петрович кивнул.
- Рецепт потеряли? Я вам сейчас новый выпишу.
- Вот ваш рецепт, - Иван Петрович похлопал по карману пальто. - Я еще не купил. Не успел. И деньги… вы понимаете… я работать не могу. Утром просыпаюсь и все время думаю — что она от меня хочет?
- Кто?
- Девушка.
- Которая во сне?
- Она.
- Сложный вопрос… - доктор почесал авторучкой левую бровь.
- Да, очень. А сегодня ночью еще молодой человек приходил.
- Во сне?
- Да. Сначала девушка пришла… плакала. Раньше ругалась все время, а сегодня плакала. И что-то лопотала такое, жалостное. А потом военный пришел…
- Так их было двое?
- Ну да, девушка и военный.
- А молодой человек?
- Военный.
- Военный молодой человек?
- Да, в мундире. Высокий такой. Он сначала что-то говорил, я его тоже не понял. Потом кричал, громко. Девушка плакала.
- А вы?
- Я сигару хотел раскурить.
- Давайте я вам другие таблетки выпишу?
- Да, чтобы эти все на меня не кричали. И вообще чтобы не снились. Можно такие?
- Давайте попробуем…
- Только чтобы наверняка? Так можно? А то он в меня перчаткой бросил.
- Этот военный?
- Да. У него сапоги были высокие и штаны в обтяжку, а на руках — перчатки. Кожаные, тонкие. Дорогие, наверное. Он что-то кричал, а потом перчатку снял. И в меня бросил. Больше ничего не говорил, развернулся и ушел. И девушка убежала.
- А вы?
- А я проснулся. И мамина подушка не помогла. А кто-то говорил, что помогает, если подушку поменять, чтобы плохие сны не снились. Так можно мне таблетки?
Доктор вздохнул и щелкнул авторучкой.

Иван Петрович быстро шагал по улице — нужно было успеть в аптеку. Царапина неприятно ныла. Вчера Иван Петрович помазал йодом — не помогло. И чесалась щека, которую задела брошенная перчатка.
- Печать! - рявкнула аптекарша с лицом заправской вахтерши. - Без печати не продаем! Не положено!
Кое-как удалось выяснить, что на рецепт нужно было поставить в поликлинике печать.
Побежал обратно. Подергал закрытую дверь. Не успел.
По пути домой купил бутылку водки и буханку черного хлеба. Подумал и добавил в корзинку кольцо ливерной колбасы. Чтобы как в детстве.
Дома на кухне выпил, закусил. Походил по комнате. Вышел в коридор, позвонил в дверь соседке. За дверью шебуршались, но так никто и не открыл.
Вернулся в квартиру, еще походил по комнате. Надел пальто, вышел на улицу. На луне рассмотрел глаза, нос и рот. Посчитал звезды. Споткнулся, чуть не упал.
Разминулся с шумной компанией. Парни громко смеялись, хватали девушек, те радостно визжали. Бросили пустую бутылку, едва увернулся.
Быстро устали ноги. На бульваре присел на скамейку — буквально на секунду. Примостился на краешек, чтобы не заснуть. Поднял воротник пальто, зевнул…

продолжение

[Moderator]

Продолжение Царапина

...открыл глаза — солнце, деревья, трава, и никакой скамейки. Иван Петрович стоял на траве, вокруг суетились какие-то люди, в мундирах. Посчитал — четверо. Осмотрелся — девушки не было видно. Эти, в мундирах, что-то лопотали по своему. Махали руками куда-то вперед.
Впереди, метрах в пятнадцати, тоже стояли кучкой люди. Иван Петрович прищурился. В центре как будто разглядел того, высокого, который бросил перчатку. Но не точно. И вроде обе перчатки на руках. Наверное, вернулся и подобрал.
- Это опять вы? - крикнул Иван Петрович.
Никто не ответил.
Стало жарко. Иван Петрович хотел расстегнуть пальто, но пальцы не нашли пуговиц. Были какие-то непонятные крючки, а пуговиц не было.
Кто-то рядом протянул пистолет. Иван Петрович хотел отказаться, но было неудобно. Вдруг все разошлись. Тот, впереди, тоже стоял с пистолетом.
Истошно заныла царапина, зачесалась щека.
«Ты должен его убить», - послышался голос матери.
Иван Петрович покрутил головой. Матери рядом не было. Девушки — тоже.
- Не нужно разговаривать у меня в голове. Пожалуйста, - сказал вслух.
«Ваня, послушай маму. Ты должен его убить. Наведи пистолет и стреляй».
Высокий, который стоял впереди, поднял руку с пистолетом.
«Ваня!»
Царапина горела огнем.
«Стреляй, кому говорю! Сейчас же!»
Иван Петрович быстро поднял руку, зажмурился и нажал на курок. Послышался крик, плечо взорвалось болью. Пистолет упал, глаза сами по себе открылись — высокий, который впереди, медленно опускался на траву.
Вокруг суетились и лопотали. А девушки не было почему-то.

На грязный линолеум упала темно-красная тягучая капля.
- Огнестрел? - нахмурился пожилой усатый доктор и дыхнул перегаром. - Зина, звони в полицию. Где это вас так?
- Не знаю, - честно ответил Иван Петрович. - В каком-то парке. Там трава была. И деревья.
- Сейчас ребята приедут, разберутся. А пока…
- Йодом помажете?
- Клоун. Чуть левее — там артерия, плечевая. С биркой бы сейчас лежал. В морге. Паясничает еще…
- Там тоже есть морги?
- Там — это где?
- Ну… там, - Иван Петрович неопределенно помахал рукой.
- Пить нужно меньше, - сказал доктор, дыхнул перегаром и потянулся за блестящим, неприятного вида инструментом.

Иван Петрович быстро шагал по улице — нужно было успеть.
- С вас полторы тысячи.
- Дорого!
- Дорого — не берите, - пожал плечами высокий молодой человек за кассой.
Иван Петрович присмотрелся.
- Это опять вы?
- Брать будете? Через пять минут закрываемся.
- Буду. Мне нужно ей сказать… впрочем, не важно. Пробивайте.

Дома Иван Петрович с вызовом посмотрел на разобранную постель, ткнул кулаком мамину подушку. Смазал йодом царапину. Потрогал повязку на плече.
Выщелкнул темно-зеленую таблетку. Запил, проглотил. Горькая. Достал из кармана рецепт, повертел в руках, скомкал и выбросил в мусорное ведро.
Выложил на стол глянцевый самоучитель.
«Ваня, у тебя всегда было плохо с языками. Лучше найми репетитора».
- Мама, не нужно разговаривать у меня в голове. Я же просил.

[Moderator]

№16 (порядковый номер работы)
Серия рассказов: «Думайте, господа, думайте».

Это серия рассказов о знание литературы, науки, душевных отношений и заблуждениях. Они построены в виде сказочных дуэлей двух человек Эрудита и Директора цирка, которые встретились случайно в замке-гостинице. Здесь представлен рассказ из этой серии.
В дуэле «Обнимашки» собраны цитаты на тему объятия. В основном цитаты знаменитых людей. А слово «Обнимашки» говорит моя внучка при виде родителей и это легло в лейтмотив рассказа.
Следующая дуэль Эрудита и Директора о «Заблуждения о Земле и бананах» говорится о типовых ошибках людей в знаниях о Земле и природе. Сейчас до сих пор в школах говориться, что Земля вращается вокруг солнца, а не движется по спирали. Что бананы растут на деревьях.
Для меня рассказ небольшое литературное произведение с одним сюжетом. В третьей дуэли: «Самый маленький рассказ» попытка показать, что одним словом или одним предложением не построить сюжет рассказа, а может и можно. Как Ваше мнение читатель?


Обнимашки

Человек счастлив, когда есть, кого обнять

В гостиницу-замка к хозяину и другу приехал Эрудит. Это был заносчивый человек. Где бы он ни появлялся, он пытался показать свои знания и превосходство над людьми. И вот, сидя с директором цирка и хозяином замка, решил подразнить директора, считаю артистов цирка тупыми, задав вопрос:
- Почему Ваши артисты после выступления всегда обнимаются?
- Доказано, что крепкие искренние объятия способствуют выработке гормонов счастья (эндорфинов). Человек, которого часто обнимают, более устойчив к стрессу, что важно для нашей профессии.
- Да Вы эрудит, устроим соревнование, кто из нас знает больше цитат об объятиях - сказал Эрудит, думая, что он забьет своим интеллектом директора или тот не согласится на словесную дуэль. Но директор цирка без колебаний согласился. Он почти не знал цитат, но был волшебником и мог считывать информацию с других людей. А Эрудит тем временем включил компьютер и начал запоминать цитаты об объятиях.
На следующий день в холле замка собралось жюри и гости, и председатель жюри сообщил:
- Играем до двадцати цитат, один говорит цитату, другой - кто автор. Если в течение минуты кто-то из них не ответит новой цитатой или ошибется в авторе, тот проиграл, при счете десять на десять - ничья.
Эрудит, выучив много цитат, был уверен в победе и предложил начинать директору цирка.
Директор - «Объятия могут сделать много хорошего — особенно для детей». Эрудит был удивлен этой цитатой, потому что он хотел ею начать, но директор опередил его считав её из головы Эрудита.
Эрудит – Цитата принцессы Дианы. А эта чьи стихи:
«И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье».
Директор – Кто не знает Пастернака и сказал свою цитату:
«Истинная любовь не нуждается в объяснениях. Горячий поцелуй, глубокий взгляд, нежное пожатие руки или объятие понятны без слов».
Эрудит – Это слова Майн Рид. Эрудит надеялся, что директор не знает британского сценариста, актера, режиссера и произнёс цитату:
«Объятие – это улыбка при помощи рук».
Директор – Эти слова Терри Гиллиам, а его цитата была из древности:
«Обнимайте берег; а другим дайте попробовать глубину».
Эрудит – Вергилий - и прочитал с листика цитату своего любимого писателя:
«Почти каждая женщина в любви способна на героизм. Пойми, она целует, обнимает, отдается — и она уже мать. Для неё, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни — всю вселенную! Но вовсе не она виновата в том, что любовь у людей приняла такие пошлые формы и снизошла просто до какого-то житейского удобства, до маленького развлечения».
Директор немного задумавшись ответил:
- Это Александр Куприн.
- «Мне было гораздо труднее противостоять этому взгляду, чем его железным объятиям».
Эрудит мгновенно сказал:
- Кто не знает роман "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте.
- «Такого счастья, которое творилось бы не в ущерб другому, просто не существует. Когда вы обнимаете одну женщину, другая, иногда неведомая вам, плачет в подушку. Это же так очевидно».
Директор – Эта цитата Юрия Нагибина из книги "Чужая".
«Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая её в своих объятиях, когда под огнем страх смерти заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова отпускает его на десять секунд, — десять секунд перебежки, еще десять секунд жизни, — и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда».
Эрудит мгновенно выпалил: Эрих Мария Ремарк: "На Западном фронте без перемен" и прочитал два отрывка из стихов:
«Мне не нужен вздох могилы,
Слову с тайной не обняться.
Научи, чтоб можно было
Никогда не просыпаться».

«Но все ж ласкай и обнимай
В лукавой страсти поцелуя,
Пусть сердцу вечно снится май
И та, что навсегда люблю я».
- Это отрывки из стихотворений одного поэта –добавил Эрудит.
Директору не составила труда ответить - это Сергей Есенин и ответил также двумя отрывками из стихов своего любимого поэта:
«И с другом, и с врагом ты должен быть хорош!
Кто по натуре добр, в том злобы не найдешь.
Обидишь друга — наживешь врага ты
Врага обнимешь — друга наживешь».

«Я спросил у мудрейшего: «Что ты извлек
Из своих манускриптов?» Мудрейший изрек:
«Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной
По ночам от премудростей книжных далек!»
Эрудит выбирал между Кузьмой Прутковым и Омар Хайямом. «Кузьмой Прутковым это четыре писателя из России и писали они стихи и афоризмы. Омар Хайям математик и поэт, жил на востоке. Здесь есть что-то восточное» - так думал Эрудит и на последних секундах ответил:
- Это стихи Омар Хайяма.
И так они долго обменивались цитатами, пока у Эрудита осталось еще одна цитата. Если директор ее назовет, то он признает свое поражение. Его лоб покрылся потом. Директор, зная заготовленную на последки Эрудитом всем известную цитату и не желая обижать его, прочитал фразу из головы члена жюри.
Директор сказал:
«Чтобы по-настоящему оценить объятия любимого человека, надо прежде узнать, каково без них».
- Уф – вырвалось из горла Эрудита - Это слова Стивена Кинга – и он выпалил:
«Никто не обнимет необъятного».
Директор - Это слова Кузьмы Пруткова.
Директор хотел сказать еще цитату, но председатель жюри объявил ничью десять на десять.
Эрудит был расстроен. Это была первая в его жизни ничья. Он не ожидал, что директор цирка такой знающий человек, и в тот же день покинул замок. Директор пошел к себе в номер, где ждала его двухлетняя внучка.
- Обнимашки! – крикнула внучка и обняла ноги дедушки. Он взял ее на руки, обнял и подумал: «Человек счастлив, когда есть кого обнять».

Обнимайтесь господа, обнимайтесь!

Заблуждения о Земле и бананах

В этот раз жюри придумало, что тему конкурса зададут зрители, которые написали записки, а председатель жюри выбрал две из них. В первой было записано слово «Земля», а во второй – «Бананы». Председатель сказал, что надо назвать больше заблуждений, по этим словам, и первым начинает директор.
Директор – Долгое время люди думали, что Земля плоская и держится на огромном животном: слон, дракон, черепаха, рога священного быка. В третьем веке до нашей эры древнегреческий ученый Эратосфен доказал, что Земля шар.
Эрудит – Многие люди считают самой высокой точкой на Земле гору Эверест. Хотя она возвышается на 8848 метров над уровнем моря, является не самой высокой горой от своего основания. Звание самой высокой горы достается горе Мауна Кеа 10 206 метров, расположенной у острова Гавайи. Большая часть горы уходит на несколько тысяч метров вглубь океана, и поэтому мы можем видеть только ее вершину высотой 4207 метров.
Земля вместо идеальной сферы представляет собой приплюснутый сфероид, поэтому те места, которые находятся рядом с экватором, гораздо дальше от центра планеты, чем те, которые находятся на ее полюсах. Самой высокой точкой на Земле от центра является вулкан Чимборасо в Андах, на 2 метра выше, чем Эверест.

продолжение

[Moderator]

Продолжение Серия рассказов: «Думайте, господа, думайте».

Директор – В школьных учебниках многих стран написано, что Земля вращается вокруг Солнца. На самом деле она движется по спирали. Это связано с тем, что Солнце движется со скоростью более двести километров в секунду и пролетает за год во вселенной приблизительно 7,9 триллионов километров. Земля за год будет на таком же расстоянии удалена, чем год назад. Значит Земля движется не по кругу, а по спирали.
Тут встал один из зрителей:
- Я живу недалеко от замка, и каждый день на востоке всходит солнце, проходит медленно полукруг над моим плоским полем и вечером заходит за деревья. И так каждый день. Земля моя плоская, Солнце вращается вокруг Земли, и никаких скоростей больше двести километров в секунду. А то, что Вы сказали, выдумки ученых.
Эрудит - Все зависит от того, с какой точки смотреть. С Земли - Вы правы, с космического корабля Земля круглая и голубая, но если смотреть с Солнца, то Земля вращается вокруг него, а с нескольких миллионов километров от солнечной системы Земля как бы гонится по спирали за Солнцем.
Директор - Если Вы сидите в хорошо изолированном автобусе без окон, Вам будет сложно сказать, стоит автобус или движется. Точно так же Вы не видите скорость движения Земли, потому что Вы находитесь на ее поверхности.
Председатель сказал:
- А теперь о заблуждениях про бананы.
Эрудит – Бананы — это не дерево и не кустарник, а просто высокая трава, которая может достигать более десять метров в высоту, вместе с бамбуками являясь самыми высокими травами планеты.
Тут зашумели обезьяны (они были артистами цирка, где работал Директор):
- Бананы — это дерево. Мы у дедушки слоненка срывали их с дерева, напоминающего пальму. Грозди бананов весят несколько десятков килограмм, какая трава может выдержать такой вес?
Эрудит продолжил, не обращая внимания на обезьян:
- Листья бананов располагается по спирали так, что их основания сворачиваются в плотную многослойную трубку, формируя ложный стебель без коры. Растение имеет многочисленные мощные корни, уходящие вглубь до полутора метров, в стороны – до пяти. От корней исходит короткий, не выступающий над землёй стебель, к которому прикреплено от шести до двадцати листьев.
Директор – Плод банана не фрукт или овощ — это ягода.
Обезьяна по имени Одесситка сказала:
- Не делаете шторм в моих мозгах, банан - ягода? Ха, ха, ха. Где Вы видели такие большие ягоды и еще со шкуркой? Малина, клубника, смородина без шкурок и небольшие, а бананы ой ей.
Эрудит, опять не обращая внимания на слова Одесситки, продолжал:
– Бананы бывают не только желтые, но и золотые, красные и черные. У красных более нежная мякоть, и перевозку они не переносят.
Одесситка сказала:
- Не смешите мои шнурки, бананы бывают зелеными или жёлтыми. Что их кто-то покрасил красной или черной краской? Держите меня, а то упаду от смеха.
Но ее никто не держал, и она упала на пол. Все обезьяны тоже начали кататься по полу, держась за животы, и смеялись, заразив веселым смехом всех присутствующих. Председатель жюри, понимая, что встреча превратилась в балаган, подвел итоги:
- Ничья. Следующий раз поговорим о смехе.

Не заблуждайтесь господа, не заблуждайтесь.

Самый маленький рассказ

Вот и опять встретились на поединок Директор и Эрудит. Тема была «Короткий рассказ». Директор сказал:
- Короткие рассказы – это анекдоты. В них и юмор, и логика, и смысл, и сюжет.
Эрудит ответил:
- Самый маленький рассказ был написан Эрнестом Хэмингуэйем в 20-х голах ХХ века:
- Продаются детские ботиночки. Ни разу не ношенные. (“For sale: baby shoes, never used.”)
Жюри сказало, чтобы они быстро придумали свои рассказы.
- Допрыгалась! – сказала мама беременной дочке – мгновенно выпалил Эрудит.
- Понаехали! – был ответ Директора.
С этим словом у членов жюри возникли разные ассоциации. Один подумал:
- Понаехали эмигранты, покоя от них нет.
У другого члена жюри появилась мысль:
- Понаехали родственники жены, включая тещу, на дачу, и пропал покой.
А третий:
- Понаехали туристы, и все кафе ими забиты.
Долго совещалось жюри и, наконец, высказало свое мнение:
- Победителя и проигравшего нет. Мы не можем оценить эти рассказы. Нам надо подумать.

Думайте, господа, думайте.

[Moderator]

№17 (порядковый номер работы)
Обещание

Глава I
Он напялил свою джинсовую куртку с овчинным воротничком. Затем поглядел в зеркало и уставился на то, как выглядит:
- Ты сегодня хорош, Тарбовски, - сказал он отражению в зеркале – с таким видом ты задашь новый писк моды, чёрт возьми!
Любование самим собой было прервано возникшей где-то в полости рта болью от старой ранки. Она развеяла в голове все его мечтания. Тарбовски начал нащупывать языком возмутителя грёз. «Уже вторую неделю не успокаивается… Стала еще больше» - подумал он. Это не пулевое ранение, не осколок от снаряда, совсем маленькая и ничуть незаметная взору болячка. Но она мешала ему спокойно думать. Не давала мечтать. Всякий раз сбивала размеренный ход его мыслей. Тарбовски сознавал, что он делает только хуже, вечно копоша ранку языком. Беда, так никогда не заживёт… «Попробуй не замечать её, и тогда боль пройдет, словно её никогда не было. Просто попробуй… не замечать…» - неустанно твердил он себе, но какая-то невнятная сила заставляла тревожить рану из раза в раз. Всё без толку.
Пётр Тарбовски – так звали нашего героя. Обещание… Обещание – это та сила, которая непрерывно, красной нитью плыла по его жизни. Что такое обещание? Что хранит в себе великая сила настоящего обещания? Зачем люди держат обещания, но не исполняют их? Таковы были вопросы в беседе Петра с самим собой. Он не мог дать на них ответы. Ему было всего 19 лет.
Боль притупилась, наконец-то исчезла, но в зеркале больше не было прежнего радостного Петра Тарбовски. Его мозг начал забиваться мыслями о чём-то важном и терзающем. Это мучало его, но он продолжал, продолжал… и продолжал неустанно, из раза в раз, словно своими думами мог что-то исправить.
Неожиданно ушей достиг звук поворота дверного ключа в замочной скважине. В квартиру ввалилась женщина с помутнёнными глазами и кривой походкой. Казалось, что ей было невмоготу перебирать ногами. Она заметила Петра. Поприветствовала расплывшейся по лицу улыбкой и чуть разборчиво проронила:
- Ты… чего?
Тарбовски не ответил. Лишь отвернулся и ушёл в свою комнату. Закрыл дверь на ключ. «Не хочу никого видеть.» - думал он. Его комнатка была небольшой, но вполне достаточной для того, чтобы ночью во время бессонницы ходить по кругу и размышлять о жизни. Три шага вперед. Разворот. Три шага назад.
Он уселся на кожаное кресло. Достал из своей маленькой библиотеки какую-то книгу. Начал всматриваться на остальные произведения. Достоевский, Хемингуэй, Фицджеральд, Сэлинджер, другие. Каждая из книг была для него частичкой собственной души. Спустя пару минут он наконец отворил обложку взятого произведения. «На западном фронте без перемен», Эрих Мария Ремарк. На часах близился поздний вечер. И только настольная лампа прокладывала путь к чтению, освещая страницы романа. Он читал взахлёб, не прерываясь даже для похода в туалет. Да и зачем? Ведь для этого пришлось бы выйти в коридор, а видеть он никого не хотел «Не выходи из комнаты! Не совершай ошибку.» - скользило в уме.
Скоро полночь – надо заканчивать. Хоть это его и не останавливало, но он всё же захлопнул книгу спустя некоторое время. Ранка во рту. Она вновь заныла. «Чёрт бы тебя побрал…» - твердил он ей. Как и несколько часов назад Тарбовски из далекого мира своего воображения был спущен на землю смертных людей, где его подстерегали старые неприятные мысли. Он начал прислушиваться к шумам за дверью. Что там происходит? Кажется, обычный шорох. Кто-то, наверное, ворочает тарелки на кухне. Либо это звук скрипящей двери. Всего лишь. Ничего страшного, можно не переживать…
Пересиливая своё нежелания видеть кого-либо, он всё-таки решился отворить дверь. Слегка высунул голову в коридор. Кромешная темнота. «Уже ночь, все, должно быть, спят.» - сказал он себе. «Значит, и общаться ни с кем не нужно.» Только шум, пронёсшийся пару минут назад откуда-то из другой части квартиры, не давал ему покоя. Соседняя комната справа была заперта. «Мари уже спит,» - мысль в голове Тарбовски. По левую же сторону тянулся коридорный путь к дальней комнате. Родительская спальня. Дверь от неё приоткрыта… Постояв так с минуту, он двинулся в том направлении, но не доходя до комнаты, свернул налево, в туалет. Умыл лицо, посмотрелся в зеркало. Какой-то страх был в его глазах, а на лице заметно выделялись впалые щеки. Наверное, просто устал. Он вышел из уборной и продолжил движение в сторону спальни. Вновь не доходя лишь пару шагов, остановился и решил свернуть на кухню. Громадная кухня, такой же огромной была и темнота внутри неё. Зимние ночи и впрямь беспросветны, думал Пётр.
Не успел он преступить порог кухни, как вдруг послышался шум открывающегося балкона. «Вот оно что…» - подумал Тарбовски. Вновь пред глазами предстала тяжело идущая, слегка шатающаяся из стороны в сторону фигура. На сей раз она была объята темнотой, отчего Петру становилось не по себе.
- Ты чего не спишь? – вполголоса произнес Тарбовски.
- Курила…
- Кажется, ты собиралась бросать… ведь так?
- Ну… я брошу, - неуверенно выпали слова из-под заплетающегося языка.
Пётр встал посреди кухни. Женщина вернулась к себе в спальню, преодолевая тяжесть перестановки ног. Окруженный темнотой зимней ночи, он шептал себе:
- Слава Богу… всё в порядке.
Тарбовски налил целый стакан воды, но лишь смочил ею губы. Побрёл обратно в свою комнату. На сей раз без тревожных мыслей - в некотором спокойствии. Закрыл за собой дверь. Улёгся на мягкую кровать. И спустя долгих полчаса тягостных дум сон настиг его.

Глава II
Новое утро. Проспав добрых восемь часов, Тарбовски был разбужен отнюдь не своим будильником. Странный шорох за дверью. Опять он, вечно он… он не даёт ему даже спать. Пётр подскочил с кровати и устремился к выходу из спальни. Преступил порог коридора и вновь начал вслушиваться. Всё в порядке, шорох пропал, ему лишь показалось. Ему теперь вечно кажется…
За углом, также в коридоре, у входной двери стояла та самая женщина. Он её не видел. Лишь чувствовал, что она где-то рядом. Дверь отворилась, спустя секунду стали доноситься щелчки закрытия замка с наружной стороны. Ушла.
Облегченно вздыхая, Пётр вернулся в свою комнату и сел за рабочий стол. Достал бумагу, ручку и приступил к написанию письма, к которому не мог подступиться очень долго:
«Дорогой отец,
Пишу тебе и хочу сказать, что ничего не меняется. Я отправлял тебе точно такие же письма уже раз сто. Но кой толк, если ни черта не меняется? Да, ты несомненно прав, мне нужно постараться не обращать на неё внимания. Но знал бы ты, как это тяжело, когда ты находишься в самом эпицентре бури. Никто из родных не знает… Никто из них не понимает, что я ощущаю, когда вижу мать с бутылкой у рта уже в тысячный раз. Они тоже переживают, да, они тоже льют слезы, да… но, черт возьми, НЕ они были рядом с ней всё это время. НЕ они были с ней, когда она впервые запила. НЕ они были с ней, когда мой отчим, её бывший муж, бил её, а я вступался за неё. НЕ они были с ней, когда впервые случилось Это.
Отчим уже не живет с нами, однако всё по-старому. Страдания преследуют наш дом, я уверен в этом. Я боюсь за сестру. Мари ещё слишком маленькая, и я не хочу, чтобы она видела, как мать пьёт. Она ведь всё чувствует. Да, она ещё малышка, но она всё чувствует! Я не сомневаюсь, что мамины запои отразятся на Мари спустя время, когда она станет старше. Детские травмы… именно они всплывут на поверхность и дадут о себе знать. Они не позволят ей спокойно жить. Если мне так тяжело, то каково ей? Хотя… слава Богу, она многого не видит. Это единственное, что меня успокаивает.
Я сказал в начале, что ничего не меняется, но тут я малость соврал. Внешне ничего не меняется – это правда, зато сдвиги внутри меня мчатся со скоростью света. Помогли книги, которые я брал у тебя. Спасибо за книги, Пап. Я имею в виду книги о войне, об армии и всяком таком... Как ни странно, в них я нашел ответы для себя. В них я вижу свои чувства, вижу себя самого. Рядом с матерью я словно на войне, понимаешь? Звучит дурно… возможно, я сошел с ума, но сейчас я всё объясню.
Сперва у меня есть вопрос. Он очень важен. Я бы очень хотел увидеть в ответном письме, что с тобой когда-то происходило нечто подобное. Так вот. У тебя никогда не было ощущения, что ты словно вступаешь с кем-то в ожесточенную дуэль? Просто… хочу сказать, что происходящее дома напоминает мне какую-то бессмысленную перестрелку между мною и матерью. Представь себе, дуэль между самыми близкими на свете людьми. В руках матери оружие – это бутылка, ею она постоянно угрожает мне, как бы говоря, что не перестанет пить. А в моих руках… А что в моих руках? Мне кажется, я безоружен, я беспомощен… выходит, это просто расстрел? Я думал так первое время, но потом всё-таки осознал – оружие у меня есть. Во-первых, это сами руки, ими я выливаю треклятые бутылки из-под отравы в унитаз. А ещё – у меня есть слова… Слова, с помощью которых я пытаюсь ей доказать, что надо заканчивать. Слова, которыми я стараюсь внушить ей надежду на что-то лучшее… Я прихожу в её спальню, вижу, как она со стеклянными глазами сидит и о чем-то грустно думает. Подхожу ближе, сажусь рядом и изо всех сил пытаюсь уговорить её закончить. Если она продолжит, всё может обернуться трагично. Она сама это знает, но, всякий раз отвечая своим безмолвием на мои слова, будто говорит мне: «Нет… я продолжу это делать, иди к черту, сын. Мне на тебя всё равно.» Я ору ей: «Ты меня хоть слушаешь, а?». Она отвечает, что слушает. На деле же, она погружена глубоко в себя, и ей по боку на остальных. Это очень тяжело. Это нависает надо мной, как дамоклов меч. Но я стараюсь, отец, я не сдамся, обещаю. Обещаю, что сам не сломаюсь. Я обещаю…

продолжение

[Moderator]

Продолжение Обещание

Еще кое-что мне подсказал Эрих Мария Ремарк в своей книге «На западном фронте без перемен». Это поразило меня до самых извилин мозга. Я бы сказал, это похоже на озарение. Сначала покажу, как я это вижу у Ремарка.
Итак, солдат сидит в окопе либо едет на передовую. Спустя миллиард однообразных зверств и ужасов, которые он видит на фронте, в конце концов он перестает испытывать обыденные человеческие чувства в таких обстоятельствах. Ни страх, ни тем более веселье, ни какие-либо другие человеческие чувства – всего этого для него не существует. Солдат лежит в окопе. Он прислушивается ко всем звукам в ожидании обстрела или наступления. И вот начинается какая-то заварушка, но он не боится, ничего такого! В его организме просто происходит что-то странное, словно все внутренние органы где-то в центре души сливаются воедино так, что дух захватывает. Мышцы напряжены, слух усилен, сердцебиение учащено… Но ему не страшно – это самое важное. Он не испытывает то, что чувствует человек в стандартных домашних условиях. Солдат становится похож на животное. Единственная цель – выжить. И вот… к чему я это всё говорю? Представь: я сижу на кресле, либо лежу на кровати в своей комнате. И подобно солдату на войне прислушиваюсь к каждому шороху за стеной и дверью: «Всё ли в порядке с матерью?» Любой шум за стеной – мышцы напрягаются, все органы чувств обостряются, приходят в боевую готовность, сердцебиение учащается – всё то же самое, что чувствует солдат в окопе. И более того! Мне уже не страшно, я не ощущаю каких-то человеческих чувств. Я, как животное, сижу наготове, чтобы в нужный момент рвануть к двери…
Да, в особые моменты страх всё-таки окутывает меня. Окутывает, когда я этого совершенно не ожидаю. Например, я погружен в дневной сон, и вдруг мои уши улавливают странные звуки за дверью. Я сразу вскакиваю. Мне не по себе, потому что я не ожидал. Во все остальные моменты я предельно готов, оттого и не страшно. Я всегда готов. Я вечно живу в состоянии готовности. Наверное, из-за этого так сильно устаю последнее время.
Когда последний раз у матери случился приступ эпилепсии после попойки, я не напугался, не удивился. Это было ранним утром. Я просто сквозь пелену сна, как только услышал эту автоматную очередь по полу, побежал к закрытой двери моей комнаты, тотчас же отворил её. Увидав, что матери плохо, начал проводить уже будто инстинктивно какой-то набор действий, дабы она была жива. Но… совсем иначе было в первый раз. У мамы вдарил приступ, и я, как новобранец на войне, не знал, что делать. Просто страх и тревога окутали меня с ног до головы. В моих руках домашний телефон дурил так, что я даже забыл, как вызвать скорую – настолько мне было страшно. Но теперь я уже не новобранец, страха больше нет, почти. Для меня это обыденность, естественное положение дел, будто другого и не было никогда. Так же, как и для пацанов 18-20 лет, которых мобилизовали когда-то на войну. Они ничего другого в своей жизни не видели, они не знают, что будет дальше, после войны. Дети войны... вот, кто они такие.
Когда мама не пьет, я будто сижу в казармах, далеко от боевых действий. Солдаты называют казармы «домом», в них хорошо и спокойно. Когда мама начинает пить, меня отправляют уже в который раз на передовую, в окопы. И вот тогда и проявляются те чувства, что я описывал выше. А помнишь, как я писал тебе, что очень сильно хочу свинтить из дому на новый год, потому что мне позарез нужна смена обстановки? Это я, точно солдат на войне, дожидаюсь отпуска, чтобы хоть на несколько деньков увидеть настоящий мир и на мгновение успокоить душу. А вот ещё – недавно у матери был очередной молодой человек. После ссоры с ним она начала пить. Он был в шоке. А я ему, словно новичку на фронте, твердил: «Дружище, это обычный порядок вещей. Да, это не нормально. Но мы не в силах это изменить.» Вот такие дела…
Я, конечно, не говорю о том, что я испытываю точь-в-точь такую же нагрузку, как солдаты на войне. Но все те чувства, описанные Ремарком, очень сходны с моими ощущениями. Возможно, где-то я не так его понял. Возможно, не полностью уловил суть, но в общем и целом всё так и есть. Я на войне?..
Думаю, мне больше нечего сказать на этот раз. Когда я смогу ещё более точно описать свои чувства, тогда и напишу.
Мне очень жаль, что мы не можем встретиться и даже поговорить по телефону. Хоть ты и далеко, отец, но, на самом деле, всё время рядом, в моём сердце… как и прежняя мама до того, как начала пить. Теперь я не узнаю в маме свою Маму, как бы грустно это ни звучало.
С любовью,
твой сын, Пётр Тарбовски.»
Спустя полчаса Тарбовски закончил письмо. Новый день начался, дуэль возобновилась. Его по-прежнему терзали старые мысли. Ему мерещилось, что никакой новый день не наступает. Наоборот – продолжается старый, мрачный, застывший однажды во времени четыре года назад, когда он впервые увидел мать пьяной.
Кое о чём в письме к отцу Пётр всё-таки умолчал. Он не сказал, с чего началась дуэль. Не показал ему эту брошенную прямо в лицо матери белую перчатку, ознаменовавшую начало войны. Однако недели две тому назад Тарбовски писал об этой дуэли в своём дневнике:
«15 декабря.
Мама вновь пьяна. Только что говорил с ней и пытался показать, как будет прекрасен мир без алкоголя. Получится ли? Я взял с неё обещание… даже клятву. Сказал ей, поклянись жизнью моей и жизнью Мари, что не будешь больше пить, обещай мне. Она пообещала, поклялась нашими жизнями. После этого очень долго плакала, даже Мари из своей комнаты, прервав своё любимое занятие, рисование, прибежала, чтобы её успокоить. А я ушел, заперся у себя в комнате.

***
18 декабря.
Прошло три дня. Всё в порядке, хотя в глазах матери я замечаю тяжесть от того, что не пьет. Держит обещание… надолго ли?

***

22 декабря.
Прошло ещё четыре дня. Всё опять в порядке, но… Только что за стеной я услышал странный звук. Звук похожий на открывание бутылки с пивом… пшшш… или мне уже мерещиться?

***

23 декабря.
Я не ошибся, мне не померещилось. Как и вчера, слуха настиг тот проклятый звук бутылки. Я в гневе подбежал к матери, она только что пришла с улицы… Она опять начала… Назвал её сукой, мне очень стыдно. Прости, Господи. Но я так не могу. Нет сил. Не знаю, что ещё сказать.

***

24 декабря.
У меня ощущение дуэли с матерью. Только это очень странная дуэль. Очень странная.
Мы, обращенные спинами друг к другу, расходимся по противоположным сторонам. Разворот. Наступает главный момент – пора стрелять. Я стреляю… попадаю в бутылку с водкой, что держит мать в руках. Победа? Нет, у неё еще много бутылок… Настал её черёд. Мне всегда казалось, что в дуэли люди стреляют друг в друга, но мать стреляет по себе. Прямо в голову бьёт себя этими бутылками. И каждый раз, когда бьёт, у неё случается приступ эпилепсии… Всякий раз она выживает и… на следующий день дуэль повторяется. Как в страшном сне. Зачем я только взял с неё это обещание?.. Мне теперь ещё хуже. Я словно разорван изнутри.

***

25 декабря.
Я всё ещё в глубине души даю ей шансы. Всякий раз, когда она приходит пьяная домой, я хочу простить её. Я молю Бога, чтобы следующий день стал следующим днём, а не сделался продолжением этого страшного мучительного сна… Я хочу простить маму. Мне её жалко, но у неё нет никакой силы воли. Я хочу ей помочь, но ничего не выходит. И вот… кажется, я начинаю её ненавидеть… презирать… это сжигает меня изнутри. Эта ненависть пагубна для меня самого, но я не в силах остановить это пламя…
Я обещал отцу, что не сломаюсь…а что, если я, как и мать, не умею держать треклятые обещания?
Чувствую, что и мать начинает себя буквально ненавидеть оттого, что не сдержала обещание. Господи, прости меня... На кой только чёрт я решился это сделать? Эта ненависть ест нас изнутри. Я пытаюсь бороться, пытаюсь не впасть в отчаяние…»
Когда он вносил последние мысли на бумагу, по его щекам бежали слёзы – реки по склонам гор. До сих пор на некоторых страницах можно заметить пятна, точно печать на деловых бумагах, подтверждающая важность написанного.
После последней заметки Пётр на длительное время оставил свой дневник. До следующей записи в нём ему предстоял долгий путь.


Глава III
В один из дней зимы, когда солнце ослепительно горело на небосводе, отражаясь ярким пламенем на снегу, Пётр Тарбовски двигался в сторону дома после ночной прогулки с друзьями. Ранее утро. Он был счастлив. Он наконец-то увидел своих товарищей. И что более важно – мать почти месяц не притрагивалась к алкоголю.
Спокойствие жило в сердце. Ранка во рту больше не терзала. Он вошел в парадную своего дома и направился по лестнице вверх, прямиком в квартиру. Дважды прокрутил ключ в замочной скважине. Резкая темнота коридора застлала ему очи. Мать еще спит, думал он. Взглянул на часы, ещё восемь утра.
Мари была в гостях у бабушки. Обычно он сразу направлялся по коридору в её комнату, чтобы сказать «привет» или спросить, как дела. Но он знал, что её нет дома. Пётр пошёл в туалет. Умылся, почистил зубы. Взглянул на отражение в зеркале. Каким-то странным оно ему показалось. Что же не так? Словно опять он увидал на своём лице впалые щёки и страх в глазах. Но ведь минуту назад был счастлив.

продолжение