Конкурс 2022 - "В этом странном мире бывает всё, что угодно"

[talia]

Спасение


… Заяц? Или это был кролик? Не разглядел в сумерках, да и кто этих ушастых разберет… Серым пятном зверек отделился от кустарника за обочиной и кинулся мне под колеса. Я резко сдал влево, а потом сразу вправо, чтобы объехать животину, но автомобиль провалил «лосиный тест», съехав в кювет. Ну, хоть не перевернулся. Я вылез и огляделся: вокруг тихо, на дороге пусто. Нестерпимо скрутило живот, в котором до этого предупреждающе булькало,— побежал в рощицу, что через дорогу. Вернувшись, осмотрел машину: с виду целехонькая. Залез внутрь: черт знает что такое, не заводится. Попробовал еще: нет, не заводится. Даже автоматика не включается.

Я набрал аварийную службу, но вызов не прошел: телефон не находил ни одну сеть. Похоже, я застрял в какой-то глуши. Порыбачил, называется. За свой счет взял, Наташу к будущей теще отправил… А ребята что подумают, если не появлюсь сегодня? Еще и коттедж на турбазе на меня забронирован… Нет, надо выбираться отсюда во что бы то ни стало.

Я вылез из бесполезной машины и снова огляделся: все так же никого. По обе стороны дороги мрачнеют поля. Впереди указатель: справа — деревня «Подлипки». Надо попробовать поймать в той стороне связь. Минут двадцать я шел по грунтовке, поминутно проверяя телефон, который, и так был сильно разряжен, а теперь садился еще быстрее. Наконец, отчаянно, но безрезультатно пытаясь обнаружить хоть одну вышку, он сдох. Вечер перестает быть томным — придется топать до деревни и искать там помощи. Я бодро (а что еще оставалось?) зашагал дальше, высматривая в сереющей дали огоньки «Подлипок». Дорога вильнула, и почти сразу за поворотом я приметил дом, в котором тепло желтели окна. Туда и направился.

С трудом отодвинул тугой засов деревянной калитки и, очутившись в темном дворе, остановился у порога, над которым висел тусклый фонарь. Я постучал в дверь. Мне открыла высокая, стройная миловидная женщина, в красном, не похожем на домашнее, платье. Она была того типа внешности, при котором невозможно понять, сколько даме лет: двадцать или пятьдесят. У меня Наташа тоже такая: четвертый десяток, а как джинсы с кедами наденет, от студентки не отличить.

— Добрый вечер, — стараясь говорить как можно приветливее начал я, — у меня тут на трассе, прямо на повороте в вашу деревню, машина сломалась, а телефон сел. Можно его у вас зарядить? У меня андроид с мини-юэсби…

— Проходите. — Женщина широко улыбнулась, поправляя аккуратно уложенные темные волосы.

Глаза у нее тоже темные, будто лакированные, а нос — с едва различимой горбинкой, все это делало ее облик слишком южным и ярким для затрапезных «Подлипок». — Можете не разуваться.

В доме пахло едой. Просторная комната, куда меня провели через полумрак прихожей, была освещена только причудливыми бра в виде козлиных, бычьих и свиных голов да свечами. Внушительные металлические подсвечники стояли на окнах, под тем, что был справа, ближе к выходу, пристроился громоздкий сундук, похожий на тот, что когда-то получила в наследство моя бабка. Посередине комнаты располагался массивный, накрытый на нескольких человек стол, в центре которого возвышалась нарядная фарфоровая супница. Хозяйка тут же предложила поужинать.

— Я с удовольствием, но мне бы подзарядиться…

— Конечно, конечно, — сказала она. — Да вы присядьте, я сейчас все принесу.

Я сел за стол. Было как-то неловко. У человека, по всей видимости, праздник, гостей ждет, нарядилась, а тут я — здрасьте, приехали. Но ведь не напрашивался, предложила сама… Мне бы только ребят предупредить, да аварийку вызвать… Хотя, перекусить было бы кстати. Да чего уж там: очень жрать хочется. Наташа, перед тем как рано утром уехала, собрала мне, конечно, тормозок, но от той еды у меня только живот скрутило…

В комнату женщина вернулась с подносом, на котором стояла запотевшая бутылка водки.

— Сейчас мы вот эту рюмочку возьмем — и аккуратненько нальем. — Она услужливо засуетилась возле меня.

Я молча наблюдал, как наполняется и поблескивает высокая хрустальная стопка. Старался при этом не смотреть на, пожалуй, слишком глубокий вырез красного платья и лихорадочно соображал, как себя вести, чтобы не обидеть радушную хозяйку.

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросила она, присаживаясь рядом. Так близко, что я почувствовал горьковатый запах ее духов. Чуть отодвинулся. Самую малость, чтобы она не решила вдруг, что неприятна мне, но и не подумала ненароком, что приятна слишком.

— Руслан, — на автомате ответил я, хотя помнил, что до этого еще не представлялся.

— Людмила. Неожиданно, правда?

— Людмила, спасибо вам за гостеприимство, — начал я, не отреагировав на сказочное совпадение имен,— но я за рулем…

— Так теперь вы до утра вряд ли куда-то поедете, — сказала Людмила и серебристо рассмеялась, отчего мне стало немного не по себе. — И потом, сами ведь хотели подзарядиться…

Вот в чем дело! Она меня просто не так поняла.

— Вы меня не так поняли, — сказал я, улыбаясь, — телефон подзарядить. У вас есть зарядка? Я только позвоню в пару мест и сразу же уйду.

— Что, и не поужинаете? Соляночка, картошечка, котлетки, все с пылу с жару, ну?

— Черт возьми, аж слюнки потекли.

— Накладывать?

— Накладывайте. — Я обреченно махнул рукой. Зарядки, наверное, у нее нет… Ну, хоть поем. Потом дальше за помощью двинусь.

Суп оказался горячим и наваристым, но не очень вкусным. А вот картошка была хороша: сладко-соленая, щедро сдобренная чесночком и укропом. Масляно блестевшие котлеты съел с удовольствием. Наташа вегетарианка, и мяса я не видел давно… Пока ел, разглядел на фарфоровых тарелках сколы и темные трещинки, приборы же выглядели новыми и были начищены до зеркального блеска — в остро наточенном ноже я видел свое отражение. Интересно, кого Людмила ждет?..

И все-таки как-то неудобно. Может, за ужин заплатить? Да нет, обидится… Разделавшись с едой, я сыто откинулся на спинку стула и огляделся: женщина опять куда-то пропала. Вернется — надо попросить, чтобы хотя бы аварийку помогла вызвать, хоть кнопочный телефон у нее должен же быть?

Вернулась Людмила снова с подносом. На этот раз на нем был чайник, чашки и тарелка круглых рыжих пирожных. Я тихонько застонал. Надо встать, поблагодарить хозяйку и откланяться.

— Руслан, вы чай пьете с сахаром, если к чаю — пирожные?

— Если с пирожными, то без, — сказал я, продолжая сидеть за столом. — Послушайте, Людмила, все было очень вкусно, но мне уже пора, нужно все-таки найти зарядку. Одна просьба: можно я от вас аварийку вызову? Подойдет любой работающий телефон…

— Так я уже вызвала, — сказала Людмила и снова засуетилась возле меня, наливая чай.

— Неужели? И когда ждать?

— Завтра утром. Я же говорила вам, до утра вы никуда не уедете. Можете спокойно пить чай, и не только чай…

— Как завтра? Но меня ждут сегодня! Спасибо за ужин, мне пора, — я шумно и решительно вышел из-за стола. Дамочка мне перестала нравиться. Вернее, начала не нравиться.

— Ну вот. Я так и знала. Вы тоже уходите, — голос Людмилы дрогнул, и вся она вдруг тоже затряслась (в рыданиях?), закрыв лицо руками.

— Господи, ну что со мной не так?! — вопрошала она. Она отняла руки от лица и потрясала ими в неопределенном направлении. — Я что, уродина?

Это просто истерика или вопрос?

— Уродина?! — повторила Людмила, смотря на меня черными безумными глазами, совершенно сухими.

— Н-нет, — сказал я наконец, отчего-то начав заикаться. — В-вовсе даже наоборот. Дело не вас, дело во мне…

Людмила какое-то время немигающе смотрела на меня, а потом схватила стул, чересчур резко и громко выдвинула его и села, отвернувшись. Взяла салфетку и начала шумно сморкаться.

<Продолжение следует ...>

[talia]

<... продолжение>

Я что-то не то сказал?

— Мне правда пора, у меня сегодня мальчишник… должен был быть, — зачем-то оправдывался я.
Людмила развернулась ко мне лицом.

— Ах, у вас скоро свадьба! Что, и невеста есть? — спросила она, взвизгнув на слове «невеста».

— Есть.

— Красивая? — Она поднялась и начала медленно ко мне приближаться.

— Очень, — ответил я и попятился.

— Любите ее? — продолжала допытываться она, почему-то подбоченясь.

Театр абсурда какой-то. Чего ей от меня надо, в конце концов?

— Ну, люблю, — сказал я, посматривая в сторону выхода. Вдруг крышка сундука, что стоял под окном, приподнялась — и в комнату просочился пушистый серый комок. Почему-то пахнуло земляной сыростью. Зверек прошмыгнул прямо передо мной и скрылся на кухне — по крайней мере, оттуда Людмила возвращалась с подносом.

— Это что, заяц? — недоуменно спросил я.

— Кролик. Питомец дочери, — спокойно ответила Людмила. Мне показалось, что в этот момент она будто бы вышла из амплуа экзальтированной истеричной особы и стала обычной женщиной. Причем сильно средних лет, понял я, теперь разглядев и слегка поплывший овал лица под изрядным слоем косметики, и дрябловатое декольте.

На кухне послышалась возня, потом что-то разбилось, запищало и, наконец, заорало.

— Ой, мамочки! — верещала за стенкой женщина. Ее голос мне показался странно знакомым.

— Это соседка. Знаете, вам и правда пора, — торопливо сказала Людмила. — Счастья в семейной жизни и детишек побольше.

Вслед за кроликом она тоже скрылась на кухне, а затем послышалась визгливая женская перебранка. Впрочем, слов было не разобрать. Да и ладно, и так столько времени потерял. Я отправился было к выходу, но в прихожей вдруг остановился. Я вспомнил, откуда знаю голос соседки.

— Наташа, это ты? — крикнул я, не веря.

Ругань прекратилась.

Я чуть постоял, прислушиваясь, а потом вернулся в комнату: в центре стояла, держа на руках кролика, Наташа. Кролик дрожал, Наташа — тоже. Людмила, закинув ногу на ногу, сидела спиной к столу, повернувшись лицом к зрителям, и пила мой чай.

— Наташа, кто это? — спросил я.

— Тишка… — сказала будущая жена моя, мать моих будущих детей и шмыгнула носом.

— Да не заяц. Она. — Я бесцеремонно ткнул пальцем в сторону Людмилы. — Кто это?

— Не Тишка это, — сказала Людмила Наташе. — Это Леонид. Тишку, томленного в вине, ты на Новый Год съела.

— Мама сказала: ты поехал не на рыбалку, а к бабам, — наконец, снова зашмыгала Наташа. Ее нос порозовел и слегка распух, как всегда бывало, когда она готовилась расплакаться, на щеке краснела царапина. — Сказала, надо тебя испытать… на устойчивость… ну, к женщинам.

— Господи, так это она что, клеила меня?

— Да устойчивый он, устойчивый, только тупой, но это ничего, это для семейной жизни даже хорошо… — с усмешкой сказала Людмила. Хотя, Людмила ли? Да какая, к черту, уже разница. Что с моей машиной?

— Что вы с машиной сделали? — заорал я на женщин.

— Мы в ютубе посмотрели, там надо было всего лишь провода отсоединить… В общем, пока ты в кустики бегал, я … Русь, ты не волнуйся, я помню какие провода, я покажу…

Я чувствовал себя героем дурного сериала.

— А домой ты вернулась на вертолете, чтобы обогнать меня? — устало спросил я. Кажется, уже ничему не удивлюсь.

Наташа неопределенно посмотрела в сторону окна, под которым стоял сундук.

— Да просто быстро бежала, ты же не торопился, Русь…

— Точно, он еще и медленный, — с набитым ртом сказала моя будущая теща.

Я смотрел, как она со вкусом ест и чувствовал себя этим нелепым рыжим пирожным, которое тщательно прожевали и готовы проглотить, запивая чаем.

— А у вас, мамаша, суп не вкусный! — громко и нарочито отчетливо сказал я.

Людмила прекратила жевать и уставилась на меня, не мигая. Зато тут же замигали, а потом еще и замычали, заблеяли и захрюкали головы-светильники на стенах.

— Ты что, скотину забыла покормить? — рассерженно спросила Людмила дочь.

Только сейчас заметил, как моя Наташа похожа на свою мать. Такое же смазливое лицо, подкупающее широкой улыбкой, распахнутыми черными глазами и точеным носом с изящной южной горбинкой. Хотя сейчас он вовсе не выглядел у Людмилы изящным: хищно заострился, ноздри колыхались от злости.

Неожиданно нос моей будущей тещи стал быстро увеличиваться: становился длиннее и шире, закруглился крючком и превратился в натуральный клюв, похожий на огромный орлиный. Я в ужасе закричал, попятился к окну, опрокинул подсвечник, наткнулся на сундук и, толком не понимая, что делаю, поднял его тяжелую крышку и нырнул.

Дна у сундука, как и думал, не было. Я попал в какой-то узкий тоннель, подкоп или нору, где помещался только на четвереньках, головой едва не упираясь в земляной потолок. Я полз и почему-то все силился вспомнить: едят ли орлы кроликов? Если и едят, рассуждал я логически, то они должны же их сперва выследить, а потом — попробовать догнать. Начал ползти быстрее.

Я устал, запыхался, был уже весь в грязи, когда в конце моего тоннеля показался спасительный свет. Повеяло уличной свежестью: кажется, прошел дождь. Свободный и счастливый, я выскочил из чертовой норы и побежал. Мои ноздри часто, ритмично и с наслаждением раздувались, втягивая прохладный воздух. Высокая трава облизывала, укрывала от хищных глаз, которые, всем телом чувствовал, следили за мной откуда-то сверху. Впереди что-то блеснуло (фары?) — и я стремглав кинулся туда, на дорогу, за помощью…

[talia]

Расслабьте мозг

Не скрою то, что сны
порой мне дарят счастье –
давая побеждать
красавиц и врагов,
и даже ощутить
к межзвёздности причастье.
Вот сон – почти как явь,
запомнил я его.
Миры тогда я спас...
Потом сидел устало
в салоне красоты –
в тиши... и пил бордо.
Мерилин Монро в тот раз
мне ногти шлифовала,
а правила усы,
кажись, Брижит Бардо...
Есть много в дымке снов
сюжетов и деталей.
Любой сыскать бы мог
для сих причуд слова.
И если вас давно
дурдомности достали,
то свой расслабьте мозг
и сон прибудет к Вам!

[talia]

Простая история

17 ноября 2022
Завтра я умру. Это я знаю точно. И от этого никуда не деться. Такова природа и надо ее принимать такой, какая она есть. Банальщина, скажете вы. Верно, но от этого менее правдивой она не становится. Прожить полвека в Москве — это не поле перейти. Особенно в Москве в светлую эпоху строительства коммунизма, затем в период унылого клептокапитализма, потом во времена бравадно-бравурного суверенитета и, наконец, в годы безудержной реновации. Помню себя еще совсем ребенком. Праздничные первомайские демонстрации под марши духовых оркестров и пламенные речи дикторов, льющихся из уличных репродукторов. Первые весенние грозы, как обильные детские слезы, когда праздник закончился, а его продолжения все равно хочется. Пятьдесят лет в Москве — это много. На несколько жизней хватит. Даже если и не ходить никуда далее Кутузовского проспекта.

Вчера из жизни ушел мой приятель. Ну как приятель? Не то чтобы мы крепко дружили, но он не мог без меня, а я без него. Помню его еще рыжим вихрастым мальчишкой с рогаткой, из которой он регулярно лупил по воробьям, соседским окнам и уличным фонарям. Вследствие чего соседи регулярно устраивали скандалы его матери, а сам рыжий впоследствии регулярно получал выволочку и ремня из натруженных материнских рук. О, помню я эти руки. Много женских рук. Помню как они гладили и ощупывали меня, выискивая особые места и свободные зоны, чтобы своеобразно перед другими отметиться. Помню как однажды… Прошу прощенья, отвлекся. Вернемся к нашему рыжему. Приструнить мальчишку было некому, его отец, геройский полярный летчик, погиб, а мать с утра до вечера была занята по работе. Он постоянно пропадал на улице, дразнил девчонок, рубился в ножички, спичками изводил звонки жильцов до белого каления, шарился по пыльным чердакам и подвалам. В общем, занимался обычными мальчуковыми шалостями. Тогда-то, в эту пору прекрасного и беззаботного детства, мы с ним и познакомились.

В школу с пятого класса рыжий стал ходить вместе с Танькой. Черненькая такая со второго подъезда. Сначала ее ранец таскал, потом рюкзачок. Вроде как первая любовь случилась у них. Один раз даже поцеловались у меня на глазах. Потом еще, и еще раз. А потом уже никого не стеснялись. Танька красивая, мне тоже нравилась. Но ее завоевывать надо было, а у меня с ногами беда. Время шло, мы вместе взрослели. С той разницей, что вместо позорной светлой щетины как у рыжего, у меня появился благородный темный налет. Потом его забрали в армию. Вернулся он в начале 90-х уже бритым качком и целыми днями стал пропадать на соседнем Дорогомиловском рынке. Работа у него была там непыльная, нужно было просто крутить пальцы веером. Правда поломали его пару раз сильно. Но тогда всем доставалось. Мне тоже неоднократно светильник били. А Танька еще красивее стала. Но в нашем дворе появлялась все реже и реже. Пока однажды не исчезла совсем. Рыжий тогда запил крепко. Но вскоре очухался и тоже пропал. Потом его привезли ночью, еле живого.

Со второй половины 90-х годы стали двигаться почему-то быстрее. Жизнь работящих людей понемногу налаживалась. Хотя у многих других жизнь обрывалась. Рыжий остепенился, пару раз неофициально женился-развелся и стал быстро лысеть. Но по-прежнему не обходил меня стороной. Помню, возвращаясь из бара "Сайгон", он обязательно подходил ко мне и обстоятельно ссал на мое основание. Спрашивается — на хрена так поступать, если твоя квартира напротив меня. Поднимись на второй этаж и радуй там свой унитаз по самую кромку. Но нет, он никогда не мог пройти мимо меня просто так. Мне и собак хватало, но с их естественными надобностями понятно. У них нелюбовь к столбам и деревьям на генетическом уровне. Наверное из-за того, что лазить им не дано. К рубежу тысячелетий пивной зал "Сайгон" приказал долго жить и мы с рыжим стали видеться реже. Хотя я научился отключать свет, когда он ко мне подходил. Не дай бог, что случится, если его струя на внутренние провода попадет. Да и в этическом плане. Все-таки не пацан уже, чтобы всему двору свое хозяйство светить.

<Продолжение следует ...>

[talia]

<... продолжение>

После дефолта 1998-го в нашем районе появилось много пьющих людей средних лет, неряшливо и заурядно одетых. Я с трудом узнавал в этих полубомжеватых опустившихся бездельниках потомков той гордой партийной элиты, которая когда-то проживала в окрестных домах. Целыми днями они, пошатываясь, шлялись в нашем большом дворе от одной скамейки к другой; к площадке, где детские грибочки, и обратно к лавочкам. Потом эти жильцы стали исчезать один за другим после посещения их квартир пронырливыми жуликоватыми риэлторами с кичливыми рожами. Такой вот грустный дауншифтинг ушедших от мирской суеты москвичей. Хотя, многие из них старались оставить на мне свои послания, в основном матерные, конечно. Мне к этому не привыкать. Когда еще в октябре 1993 года на мне впервые появилось слово "Охуельцин" буквами вниз вертикально, я этим очень гордился. Дворники, матерясь, надпись закрашивали, а она появлялась снова и снова. Я никому так и не сказал, что автором этого лозунга был, естественно, рыжий.

В середине 2000-х рыжий наконец купил большую хорошую плазму. И, словно искупая свои грехи, повесил ее в квартире прямо напротив меня. Нам обоим уже было за сорок. На старости лет я познал много радости от просмотра ТВ. Больше всего мне нравились передачи про недвижимость и архитектурный дизайн, хотя РенТВ тоже нормально зашел. Должен признаться, что хоть лоб у меня и чугунный, но сказки я тоже люблю. Правда, рыжий канал МатчТВ чаще смотрел, чем все остальное. Между тем город стал сильно меняться. Мне это очень хорошо видно в арку, выходящую на Кутузовский. А за крышами наших старых домов вырос Москва-Сити. И когда в небе зимним вечером начинают мигать сотни огней офисных этажей — это очень красиво. Мне нравится, надеюсь, что и небоскребы Москва-Сити видят меня.

Рыжий ушел. Трагическая случайность. Оплетка электрических проводов внутри меня состарилась и потрескалась. Вот надо было ему направить струю непременно на крышку щитка у основания? Все очень быстро случилось. И я ничего не успел сделать. Отвлекся, старый дурак, на огни Москва-Сити. Горько, когда на твоих глазах погибает близкий тебе человек. Он всего-то за хлебом вышел, даже телевизор не выключил. А вчера после просмотра передачи "Мой город" по ТВЦ я узнал, что и мне день остался. Если сильно постараться, то два. Но мне цепляться за эту землю уже наверное незачем. Кто-то сказал: "Бывают дни плохие, а бывают очень плохие". Я бы еще добавил, что приходит такой день, после которого других дней уже и не будет. И ничего не будет. Ни птиц, которые копошатся, суетятся и весело заливаются трелями, или просто живо чирикают. Ни дождя, который от души поливает, смывая всю пыль, грязь и усталость. Ни рассветов с закатами. Ни жаркого полуденного солнца. Ничего уже не будет. Ничего твоего. А будет другой — новый фонарный столб — молодой, крепкий, сверкающий.

18 ноября 2022
Сегодня приехал Собянин с комиссией из Фонда реновации. Аккурат к выносу тела рыжего. Народу много собралось. Хоть рыжий и раздолбай был, но соседи его любили. Комиссия потопталась рядом немного. Потом они быстро собрались и уехали. Но из обрывков разговора я понял, что Собянин распорядился ничего во внутренних дворах домов на Кутузовском не трогать. Так что еще поживем. Что на мэра города повлияло, не знаю. Может панихида по рыжему. Может крики жильцов про реновацию. Не знаю. Но что бы там ни было решено, спасибо тебе, рыжий!

16 июля 2023
Заметил, что стал понемногу рыжеть.

[talia]

Розы Галины Кабановой

‒ И хочу сказать спасибо своей невесточке, Нюше. Любимой нежно. Своим котом.

‒ Ведь как осчастливила она нашу семью своим согласием выйти замуж за нашего орлика, клубничинку нашу, сыночка драгоценного, ненаглядную кровиночку. До сих пор с папой на валидоле с коньяком сидим.

‒ А как Нюшенька наша одета, это же заглядение. И со вкусом, и с выдумкой. Сама шьет, рукодельница, чуток кривовато по бокам, да пугалу донашивать, ему все равно.

‒ И красится невестушка, любо-дорого. Щечки нарумянит, глазки подведет, и вроде ничего станет, пёс соседский в будку не прячется, прохожие на другую сторону дороги не переходят.

‒ А как Нюша готовит! И вкусно, и сытно, и разно. Пальчики оближешь, там мигробы, они жирные. Хоть что-то и съешь. Хорошо поросят держим, а то сердце бы разрывалось это все выбрасывать, с любовью же сготовлено. Один поросеночек, правда, сдох, наверное, больной был.

‒ А чисто как у нас в доме, душа радуется. Умудряется же старым лысым веником такую чистоту навести. Мы с улицы и не разуваемся, чтоб пол от заднего двора не отличался. Феньшуй.

‒ А деток каких нарожала, отраду нашу на старости лет! И умненькие, и хорошенькие, и послушные, тьфу-тьфу-тьфу. В детской комнате милиции их фотокарточки самые лучшие.

‒ А как гостей принимает, хозяюшка наша. Приветливая, хлебосольная. Хлеба да соли никому не жалеет, молодечик наша. Уже никто и не приходит, слава богу, всё экономия.

‒ И огород у нас, сами посмотрите, какой ухоженый. Всё растет, всё, и огурцы, и помидоры, и тыквы с кабачками, а клубники сколько, ведрами собираем. Нюша туда, слава богу, не заходит.

‒ А скотина у нас как плодится и размножается. По десять поросяток Хрюня рожает, курей уже и не считаем. А еще утки, гуси, индюки. Всю лужайку объели, заразы, а Нюша добрая, не гоняет.

‒ А с соседями как Нюшенька ладит, всем рассказала кто они, а кто мы, и правильно, пусть знают, паразиты, что не на тех напали, а то ишь повадились.

‒ А уж как на ферме невестку мою уважают, с утра б до ночи хвасталася. Никто с ней не связывается, голосиста девонька, как пошлет по правильным адресам, так и не вернешься. Ветеринар от нее в силосной яме прячется, там тепло и вкусно, пока сидит, кукурузы погрызет квашеной, всё витамины.

‒ А как они с сыночком ладно живут, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить. Друг на дружку не налюбуются, дерутся редко, самое большое — граблями по хребту треснут, кто первый до граблей поспел, да и на сеновал.

‒ А когда ярмарка у нас на селе, как Нюша веселится задорно, это ж бери и кино снимай. Пляшет, частушки поет, чуток задорные, но там и обычные слова есть, не матерные.

‒ А если захворает кто, так Нюша ухаживает, заботится, самое лучшее лекарство сама готовит, умничка наша - ромашечку на самогоне. Напоит, спать положит, священника на всякий случай позовет. Сразу легче.

‒ А когда крестины, да именины у родни, Нюшенька своими руками подарки им делает. Красотища. И дешево, а чего там, картон, да упаковки из-под чая со слоником. Блестит, переливается, и надпись такая душевная, «всех благ».

‒ А если погода плохая на улице, так девонька наша и носу из дому не кажет, предусмотрительная. Скотину чуток, конечно, жалко, голодная орет, зато соседи в гости зайдут, спросят, не надо ли чего, а то что у нас скот верещит, может мы без сознания.

‒ А перед Новым Годом сноха в город ездит, за подарками. И мне, и отцу, и детям, ну и себе конечно. Три дня там по магазинам ходит, бедненькая, о нас заботится. Хорошие подарки покупает, дорогие. Себе.

‒ И еще, Нюшенька, хочу тебе сказать вот что. Не слушай ты меня, старого гриба. Это ж я так, от вредности. Все боюсь, люди скажут, ты из меня веревки вьешь.
Благослови тебя Бог, доченька.

[talia]

Тайна роз Гелиогабала

Этот случай римляне
Не смогли понять.
Лепестки увидели, -
Считали: благодать!
Аромат родящая,
Душистая, губящая
И всё же благодать...
В розы же был впитан
Коварным императором,
Садистом, провокатором
Летучий, страшный яд!

[talia]

Полуночное полузабытье

Испокон веку среди подлунных и подсолнечных обитателей Земли считалось, будто при сноровке и умении всякая задача претерпит размозжевывание, лишь только приложи их как надо. Иначе говоря, дело мастера боится. Отсюда логично умозаключить, что в обратном случае, когда толку у мастера нет и на волосок, дело не просто его не убоится, а отоварит в межляжную область и покроет, как бык овцу.

Из таковых и эта история. Жизни порой случается исторгнуть нечто, что проложит путь аккурат по жирной линии посредственности – в зал славы которой и было прижизненно помещено наше главное действующее лицо.
Половая принадлежность его, внешность, имя – все это незначительно для нашей истории, коль скоро у некоторых пол его вызывал истерические припадки, физиономия – неотвратимое желание бахнуть мышьячку, а имя считалось в приличных кругах оскорблением. Все, что нужно о нем знать, так это что профессиональной стезей он избрал копирайтинг – был писателем, – и работал весьма небрежно – был нерадив.

Подберемся к Нерадивому Писателю чуточку ближе. Нам придется пройти топкую заводь, продраться через густой темный лес и выйти на опушку, к дубовой избе, куда наш герой удалился для исполнения очередного заказа. Орудием труда ему служила печатная машинка неизвестной фирмы, купленная давным-давно на блошином рынке, на которой он сейчас второпях щелкопёрил, плюя на опечатки и логические нестыковки, продающий очерк о давлении высокотемпературного сверхпроводящего перехода легких гидридов.

Опушку давно убаюкала ночь. Небо где-то между избой и Японией тиснило острыми зубьями молний(1). За окном ухал филин, гудела в углу буржуйка, щелк-дзынькала печатная машинка, исторгая горемычный текст, на который его отцу было, в сущности, покласть. Тек обычный для нашего героя рабочий процесс – и тут внезапно, как инсульт, скрипнуло крыльцо и в дверь трижды постучали.

Нерадивый Писатель обратился в слух: кого принесло в столь позднюю позднь, в столь дальнюю даль? Сдается, это медведь или леший. Но вдруг это ищут ночлега? Нетвердым шагом он подступил к двери и потянул на себя.
Гость оказался не лешим, однако потрясал чувства не меньше: был он в белом арабском балахоне и сандалиях на мохнату ногу. Лицо гостя закрывала куфия, а на боку висела сабля с позолоченной рукоятью.

— Тебе чего? — только и смог выжать из себя напуганный Писатель.
Хотя грубая форма приветствия «тебе чего?» горячо любима разнокалиберным невежественным сбродом вроде банковских служащих, экспонатов Кунсткамеры и муниципальных депутатов, Провидение, которое редкий яд не снабдит противоядием, ниспослало нам в защиту встречный вопрос «а тебе чего?», лишенный достойного ответа и потому вмиг подвергающий наглецов умственному, моральному и телесному надругательству.

Гость, впрочем, не прибег к этому оружию.
— Неужели, эфенди, — заговорил он, — ты откажешь в крове уставшему путнику?
Мы убеждены, что писательский народ не столь жесток.
— Нет, конечно… Входите.
Изба заглотила араба. Взгляд его упал на печатную машинку, и он содрогнулся всем балахоном, будто бы в благоговейном трепете.
— Пишешь, эфенди? — И глянул так глубоко-глубоко, как гастроскопия.
— Пишу. О давлении.
— Ну и? Давит?
— Давит, — ответствовал Писатель. — Стопроцентно давит. Нужно только не уметь считать.
Араб уселся на стул и затянулся чилимом под куфией, выдохнул пряный дурманящий дым.

Повисло напряженное молчание. Гость не отгваздживал от Писателя черных глаз, сжимая его в точку.
— Эфенди, ты узнаешь меня?
— А должен?.. И зачем вы меня называете этим словом?
— Так я и думал. — Он почмякал слова на языке. — А «эфенди» по-вашему – «господин».
— Какой же я вам господин?
Глазное гвоздение подавляло в пюре.
— Тот, кого Всевышний – вся хвала ему – одарил, как тебя, для простого слуги его – господин.
— Шарады какие-то, черт-те что! — не выдержал Писатель. — Вы кто такой вообще и…

Осекся он на полфразы, не договоривши: с крыльца внезапно, как чайником по лицу, послышался чеканный шаг. «Я раздухарен и вбивающ, горд и несу хозяина вершить возмездие», — как бы заверял шаг, глумясь и потирая руки. На сей раз в дверь не стучали – на сей раз ее с силой отворили.
На пороге вырос усач рослый с дверной проем, мордатый с три газеты, краснющий с гнойный чирий. Голову его венчала польская меховая шапка, туловище обтянул красный расшитый кафтан, а на боку поблескивал клевец(2). Несло от поляка дешевой осетинской водкой и дорогой монгольской селедкой.
Оглядевшись исподлобья, он заметил на столе печатную машинку и содрогнулся всем кафтаном, будто бы пронзенный сердитостью.

— Пишешь… создатель? — И зыркнул так грозно-грозно, как шатун после бражки. — Не отсохли ручонки?
Как подлинный потомок шимпанзе, Писатель не имел власти над своими чувствами, посему его исполнило неуравновешенным огненным буйством – однако, боясь претерпеть отделывание в котлету, он не бросил перчатку наглецу и ограничился принципом «играть очком никак нельзя».

— Пишу! — распетушился он. — Ты кто и зачем пришел?!
Поляк достал фляжку из кармана, пригубил. Из другого – селедку, закусил.
— Так я и думал. — Тут его взгляд упал на араба в куфие. — А, Бебуин. Явился.
— Мир тебе, пан, — холодно отвечал тот, кого назвали Бебуином.
— Удумал! — фыркнул пан. — Ты как через этот порог шагнул, всякий мир похерил. Нечего, поздно языком чесать. Не затем я сюда перся.
Глаза бебуиновы оттенило угрюмостью.
— Это решать не нам. Тебе известно, на чем я стою. Нет в мире места нечистому колдовству, и на то воля Всевышнего, чтоб исправить человеческую ошибку.
— А убийство твой вышний прощает? Спросит он тебя, на кой разумных сгубил, что ему скажешь?
— На все воля его, — коротко буркнул араб.
— Это он тебе сам в твое ухо обезьянье нашептал?
Бебуин обхватил рукоять сабли.
— Еще слово против…
Пан потянулся к клевцу.
— Ох поквитаюсь я…

Здесь мы бы попросили малопонимающего читателя сместиться глубже в зрительный зал или хотя бы прикрыть голову, коль скоро близка стычка – попросили бы, если бы Нерадивый Писатель не наскреб в себе сил выйти из ступора.
— Сидеть! — рявкнул он по-динозаврьи и вздулся в краснокожую жабу. — Ты кто? А ты кто?! Вы на кой черт ко мне заявились?
Гости переглянулись.
— Так ты ему не сказал? — был польский вопрос.
— Хотел дождаться Пегусты, — был арабский ответ.

Пан взглянул на Писателя странно, как кот под парами бензина.
— Шла бы Пегуста эта. В общем, ты – наш созда…
Но уже второй за вечер фразе было суждено ссечься шагами с крыльца. Шагали в этот раз мелко и дробно, на манер козляткиного стада. Постучали – еще мельче и дробнее.
Не помня себя от смятения чувств, Писатель с кряком «кого опять несет?!» дернул дверь – и обомлел.
— Тетя Тома?!

Нам неведомо, как наш герой разглядел в горбунше на пороге родную тетю. Ее стройный, стильный, статный стан стопроцентной столичной стиляги раздулся, раздался, загнулся, обтянулся броским синтетическим рваньем, лицо блестело чешуею. «У меня общая физическая недостаточность и отказала модная железа», – как бы кричал ее вид.

— За что ты меня так?! — кричала тетя. — Я тебе зло какое сделала?!
Страстность Писателя сшибло новым приступом ступора, помноженного на триста. Он на ватных ногах попятился к столу и тихо стек туловищем на пол, бормоча под нос «снится» и «ничего не понимаю».
Тетушка не знала пощады.
— Ну что ты еще не понял, голова?!
Она подняла его за грудки и толкнула к уже закрытой двери. Номер со стеканием был разыгран на бис.
— Ты тут… И такая… А эти…
— Да ошибки мы твои и опечатки, как тебе не ясно! Вырастили криворукого…
Тамара просеменила к свободному стулу: ноги – все пять – были кривы, коротки и слабы.
— Этот вот – Бебуин. Ну-ка, мохнатый, показывай. Показывай, не зыркай! А начнешь опять «сгинь, гулье отродье» уши накручу!

Араб нехотя откинул куфию.
Писателя прошиб пот.
На него глядела волосатая морда с длинным красно-голубым носом и острыми клыками. Морда бабуина.

— Ну а этот – пан Креатит! Твой, между прочим!
И вправду, все отделение гастроэнтерологии было поражено внезапным, как червякова встреча с подошвой сапога, излечением запущенного панкреатита – аккурат после того, как больной настрочил за день шестисотстраничный трактат на тему миниинвазивной эхинококкэктомии рецидивного эхинококкоза печени.
— Ну а я твоими стараниями – Уродственница!

Суть происходящего окончательно разминулась с пониманием Писателя. Ему казалось, что у него воруют мозг. Тетушка плеснула ему в стакан коньяку из шкафчика у стола.
— На, остограммься… Нам-то знаешь каково? Бебуина вон в его бедуинском клане шайтаном сочли, когда он вдруг шерстью порос.
Нерадивое горло обожгло коньяком, мысли набило ватою.
— Я теперь вообще из дому только по ночам выхожу, — продолжила Тамара. — И перемещаюсь по крышам – благо, крылья кожаные отросли. — И пошкребла загривок жалом.
— Да как же это так? — бормотал Писатель.
— Вона как! — Тома злобно глянула на печатную машинку. — Все она. Что ни напечатаешь, то в жизнь претворит. Вспомни, у кого ее купил?
___________________
(1) Молния – такая застежка
(2) «Клевец» – производное от имени «Клавдия»

<Продолжение следует...>

[talia]

... продолжение

Тогда почему-то не показалось странным, что продавец был в рубище, говорил на непонятном языке и представился пророком Исой.
Писатель туго обхватил голову руками. Мы не беремся судить, что в этот миг наполняло его ум. Быть может, вина за годы небрежности, породившей горы фантасмагории; быть может, страх и смятение – ну, или желание обратиться полковником коньячных войск Готовченко и сгинуть в черном зеве леса.

Так или иначе, он подал голос.
— А как теперь мне… а?
Тетушка приобняла его правой клешней.
— Негоже нам таким быть. Из-за меня уже весь район на ушах: говорят, Обитающий во мраке завелся. Знамо, я же теперь только людскую плоть и перевариваю. — И облизнула длинные клыки. — Ты ступай к машинке, исправь опечатки. Просто напиши как надо: бедуин, родственница, панкреа…
— Видишь зуб? — встрял пан Креатит, указывая на острие клевца. — Подойдешь к машинке, и он тебе мозгочку пробьет.

Араб до хруста сжал рукоять сабли.
— Я к нему в пузо не вернусь! — рявкнул поляк. — Там темно, затхло, и жрет он дрянь! Душу мою не отнимете, ум не отнимете! Нечего давать мне их было!
— Это не тебе решать, а Всевышнему и посланнице его, госпоже Дивной Пегусте!
— Да дура она, ей-богу! — Тамара прильнула к Креатиту. — Пан! Вы такой крепкий – кровь с молоком! Пересчитайте этому мохнарылому зубы! — И к племяннику: — А мы пока с тобой по-тихой к машинке и…

Уже в третий раз за вечер фразу перерубило шагами с крыльца. Теперь они звучали твердо, но в то же время изливая невыразимую печаль. Дверь распахнулась, и припавший к ней Писатель вывалился наружу.
— Ох я растяпа! Прошу меня извинить, — заохал новый гость. Усатостью физиономии он не уступал пану, однако в остальном от него отличался. Паново телосложение в госте было теловычитанием, мясистость – костлявостью. То были тучка и точка, гром и гном, многорукий Шива и слаборукий Вшива.

— Явился… содомит, — пробрюзжала Тома.
Новый гость пропустил ее яд мимо ушей. Араб смотрел на него не без жалости; взгляд пана был жесток, но не жесток.
— Позвольте я лишь… — Он завез в избу маленькую тележку, в которой на бархатной подушечке лежала бобина с намотанной кинопленкой. Средняя дырка на бобине и лоснилась жирно-вазелиновым блеском. — Проходи, любовь моя. Простите! — обратился гость к Писателю. — Нельзя ли мне водички, а моей возлюбленной – капельку проявителя?

Ему плеснули коньяку. И на бобину брызнули.
— А ты с той же или новую охмурил? — Пары в избушке дали тетке Тамаре в голову.
— Ну зачем же новую… — Тут мужчина нагнулся к бобине и – божимся – шепнул ей «не слушай ее, я только твой». — Но все же напомню, это – моя дражайшая любовь, кинофильм «Боги Египта». Рыбонька, а это вот наш создатель, — указал он на Нерадивого.

Новое ведро непонимания плеснуло на Писателя, до ниточки пропитало. Он подошел к двери и уперся виском – так у него гудела голова.
— А, ты ведь не знаешь, — хлопнула себя по складчатому лбу тетя. — Знакомься, Кинопиханик.
— С утопченным эстетическим чутьем, — дополнил тот, лаская бобину пальцем.

Мы молимся, чтобы читателю никогда не выпало претерпеть наэлектризования, пронзившего в эту минуту Писателя. Сдавшись перед апогеем апофеоза(3), его нервная система пыхнула разрядом разом в разум, разя разные конечности. Ступни его так вжались в пол, что он навалился весь на дверь и открыл ее. Спаянные коньяком нейроны расшибло дозой кислорода, впечатывая в них зов: бежать. Бежать, покуда ум не разошелся по швам.

Скачок Нерадивых ног через крыльцо вышел выше всяких похвал – стильным и сильным. Второй ему не уступил, третий и четвертый огорчили своей посредственностью, а пятый взял рекордный размах, но его не довершил: срезался на половине из-за мозгового сбоя – причиной которому была картина перед глазами. Впереди катила телега с пчелиными ульями, а поперек козел лежал рыхлый возница в чародейской шляпе и с руками под затылком.
Внезапно, как для младенца – обрезание, Нерадивого Писателя осенило. «Волшебный пчеловод», — так звалась фирма, заказавшая научный трактат о преступной порочности стоматологов, и что кариес прекрасно лечится пергой и забрусом.

— Пчелвод? — кратко осведомился Писатель.
— Пчеловоз, — культурно обозначил Пчеловоз.
— Волшебный? — взволнованно уточнил Писатель.
— Волоебный, — мягко поправил Пчеловоз.
От очередного приступа ступора Писателя спасло пчелиное ужаливание в шею.
— Ай! — Он хлопнул пчелу.
— Вот-вот, — вяло вздохнул Пчеловоз. — Я и сам не узнаю этих пчел. А когда-то они были мне друзьями.

Писатель не понял его и промолчал. А ведь фраза-то была ох какой глубокой.
Байбак-Пчеловоз удивлял менее всего в этой сцене. Дело в том, что по тропинке к избушке тянулась вереница чуд и чудовищ. Два земляных шара на ножках – побольше и поменьше («Полтора землекома!», — щелкнуло в Писательском мозгу петардным хлопком), – мальчик с клинками заместо рук, лохматый и унылый дикарь, орава карлиц в георгианских платьях. Юножа, Терзан, Джейнерики!

Озарение достигло пика. Память заерзала, забила копытом в черепной коробке. Хлынули из нее гроздями ошибки, опечатки – свежие, затем древнее, из недр Нерадивой карьеры. Содрогнулся Писатель в страхе перед надвигающемся полчищем невообразимого и неописуемого.
Скудна жизнь на мгновения откровения, когда мановение провидения шлет достижение понимания – и все вдруг ясно, и вот вдруг план на руках. Именно так случилось с нашим другом. Он ринулся к своей машинке, чтобы подчистить все, чем наследил за годы.

В два маха ноги принесли его обратно к двери. В избушке громко ругались.
— …не имеете, каково мне было! — надрывался Кинопиханик. — Я приходил с работы и плакал, и некому было меня утешить, кроме котов, которым я ненавистен! Моя возлюбленная дала мне свет! Я не позволю стереть ее и наши чувства!

Изрядно наспиртованная Тамара кляла его-де посмешище, нелюдь, и стереть все это отребье надо. Пан тоже был в дым и глядел на нее странно так, будто порешивши для себя все.
— Не было вас в нашем мире, ну и катитесь обратно в небытие! — ругалась тетя. — Вы – никто, вас звать – ник… та!
И разлилось буйство. Воспаленно побагровев, пан Креатит выхватил из-за пазухи клевец и замахнулся на Тому. Мохнатый араб крутанул саблей над ней, лязгнул, отбил. Поляк рубанул наугад раз, два острым зубом: руки не слушались, прицел был сбит. Тамара заледенела – и вдруг на нее прыгнул Кинопиханик, обмотал вокруг чешуйчатой шеи пленку своей бобины. Тома издала замогильный вой, на который чаща за окном ответствовала пением козодоев.

Поляк лягнул Бебуина и в прыжке саданул по столу, метя в машинку. Клевец намертво встрял – и тут свистнула сабля, рассекла ему руку. Тома исступленно крутилась, сшибая крыльями горшки, кружки, крышки.
Подтягивались подкрепления. В бой вступили полтора землекома – каждый на своей стороне.

Писатель не медлил. Выгадав миг, он схватил машинку и нырнул в кладовку, запер дверь. Из-за нее гаркнули:
— Он переписывает!
— Выламывай!
Перещелк и передзыньк невиданной яри наполнили кладовку, счищая с мира струпья одного из главных человеческих пороков – небрежности. В дверь дико долбили, пальцы порхали, печатая, пот полз потоками. Юножа пробил руками-клинками дыру, но тщетно: Колинвал гиб за Бальщаком, феномент – за роботягой, палапка – за одеванчиком. Одним из первых был пан Креатит.
Писатель успел заметить в дырке, как его глаза блеснули напоследок неразбавленным ужасом – ужасом того, кто всосал жизнь по ошибке и был обречен ее сплюнуть.
Не было конца этой жатве искусственных душ, покуда не смолкли за дверью скреб, лязг стали, звуки скотоложества и дендроамории. Лишь тогда Писатель осмелился выйти на свет.

Избушечье нутро разворотило. Воздух дурманил смесью пота, спирта и свирепости. С потолка капала кровь, пол устлали изнуренные тела – а меж ними стояла точеная юная красотка: волосы, длинные и светлые, водопадом ниспадали на плечи, кожа – молочно-белая. Нагота девицу нисколько не смущала.

— Госпожа… — хрипел Бедуин, ныне – человек. — Дивная Пегустация…
Осознание поразило Писателя. Самый первый текст – брошюра для пивоваренного завода, – самая первая ошибка, сбежавшая из памяти.
— Твое свинятельство, — кивнула Тамара. Тоже – человек. — Без тебя, видишь, справились.
— Я хотел их остановить… Дождаться тебя… — бормотал араб. — Все зря…
— Не зря. Я горжусь тобой, мой отважный, — отвечала Пегустация. — Он поступил правильно. Мы чужды этому миру, вызываем у него тревогу и непонимание. Ошибки нужно исправлять.
— Не уходи… Останься…

Но ясные глаза Пегустации уже устремились на Писателя.
— Здравствуй, создатель. — Она подступила. Он молчал. — С меня все началось, мною и кончится. Тебе в руки попал великий дар, и не стоит порочить его небрежностью. Твои ошибки привнесли в этот мир смех, смуту, смятение, которых здесь и так достаточно. Помни об этом и больше не ошибайся. Твори мир и счастье, как предначертано судьбой. — Дивная Пегустация положила ему руку на плечо. — Я готова.
Писатель вернулся в кладовку и расправился с последней – первой – ошибкой на своем веку.

* * *
И была пивная дегустация, пиршество тела и духа, и праздновали все исправленные опечатки, кому посчастливилось не кануть в небытие. Позабылась вражда, гуляли до петухов, всяк был напет, напит и бит – особенно Бедуин, коль скоро ночью Всевышний спит и не видит. Не керогазил только Нерадивый… нет, отныне Достойный Писатель.
У него панкреатит.
_________________
(3) Апофеоз – такое слово

[talia]

"Все мы здесь не в своем уме — и ты, и я!"

Алиса побежала за кроликом,
Такие дела,
У Алисы двое и детей и мечта,
И возраст с отчётливым ноликом,

Алиса готовила суп,
Такие дела,
А перед этим ночь не спала,
Кружась в череде детских рук,

Перед Алисой Чеширский кот,
Такие дела,
Он говорит, что Алиса с ума сошла,
А она просто смотрит вбок.

Алиса подумала, что впервые сидит,
Такие дела,
Как будто она пчела,
Которая не роится, а висит.

Алисе сказал Чеширский кот:
«Ты сумасшедшая!»
Ну и вот,
Алиса ему в глаз дала,

Такие дела.