Конкурс 2023 - "Настало время удивительных историй"

[talia]

Мойщик окон

Жил-был на свете один чудак. Звали его ЭтОя. Никто не знал, когда он появился на свет, кто были его родители? А на вопросы людей: «Ты кто?» Этоя отвечал: «Это Я!» Так и прозвали его необычно. Да и времена были тогда не совсем обычными.

Этоя очень любил помогать людям! Но, так как деньги у него не водились, то он помогал больше добрым советом или ласковым словом. А ещё он не любил немытые окна. Ходил по городку и высматривал, у кого бы помыть стёкла, чтобы лучи солнца больше проходили. Этоя не спрашивал разрешения у хозяев и принимался за работу. Уж очень юноша любил солнышко! И считал себя его заместителем. Кто-то гнал его палкой, кто-то стыдился и сам принимался за работу, а кто-то и радовался, что платить не надо чудаку. Этоя не смотрел ни на кого, а продолжал мыть, да ещё заглядывал в окошко и улыбался, ну прямо, как солнышко! Вот такой он был самоуверенный. А чудаки все такие - самоуверенные и упрямые! Луну Этоя тоже очень любил! Если на небе светила не было, он также считал себя её заместителем, ходил по улицам с фонарём и освещал мостовые и закоулки. А вдруг, кто-то оступится и упадёт? Ещё хуже, мало ли кто нападёт на прохожего. Этоя безмерно чувствовал себя полезным людям и поэтому безгранично радовался. Жители уже привыкли к его чудачествам и не гнали его палкой, не стыдились, что он моет за них окна, а по вечерам даже просили сопроводить их куда-либо. Но это касалось лишь простого люда. Знать города относилась к нему пренебрежительно. И на городском совете уже хотела издать приказ о его выдворении. «Человек должен иметь местожительство и работу!» – говорили они. Больше всего злился самый главный богач городка Сизирк. (наоборот, Кризис) Всё население было у него под пятой и в долгах. Всеми он командовал и распоряжался. Его боялись не только простой люд, но и сама знать городка. Само существование и принципы жизни Этои были ему не понятны. Он метал искры злобы и говорил: «Как можно так жить, как сорная трава?! Зачем ждать дождя, если можно сделать канализацию, душ, бассейн. У меня всегда есть дождь, когда захочу. Зачем ждать луны или солнца, когда у меня всё в люстрах и канделябрах. Когда захочу, то и будет у меня солнце! Есть же такие глупцы, которым ничего не надо!» – и он распалялся все больше и больше…А Этоя совсем не волновался. Он ходил и распевал день-деньской:

Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!
Кто денег не ищет
И в долг не берёт,
Того само счастье
Непременно найдёт!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!


Но всё-таки деньги у него иногда появлялись. Тогда он сразу же покупал на них много маленьких подарков, стоял на площади и раздавал их людям.
Вот и опять Этоя обнаружил в своей котомке три золотые монеты. «Я же просил, что не надо мне ничего!» – говорил он вслух, направляясь к площади, – это всё, наверно, родители бедной больной девочки, которой я всего-то и посоветовал попить отвар из одуванчиков». И он засмотрелся сейчас на пушинки от одуванчиков, которые, как парашютики плясали в воздухе, устраивали хороводы, а уставши плясать вместе, взмывали ввысь и разлетались каждый своей, только им ведомой дорогой. «А накуплю-кА, я на эти деньги воздушные шарики и буду дарить их детям! – подумал вслух Этоя. – Пусть они запускают их в небо, как одуванчики!»

– Кому шарики? Воздушные шарики! Разноцветные шарики! Подходите, выбирайте! – кричал благородный юноша. – Бесплатно!

Дети очень радовались, брали по несколько штук.

– А взрослым можно брать? – спрашивали их родители.

– Конечно, берите, обязательно берите! – Этоя был сам на седьмом небе от счастья.

Неподалеку прогуливалась знать со своими чадами. Дети захныкали, они также захотели шарики, а ещё больше веселья, которое чудак-человек распространял вокруг себя.
– Ещё чего?! Брать какие-то шарики у этого чумазого дурачка! Да ещё прикасаться к ним. Нам уже сейчас хочется помыть руки! – и они с силой уводили подальше своих малышей.
Вдруг, раздался какой-то непонятный гул. Он становился всё сильнее и сильнее. Гул вырывался из-под самой земли. Вокруг стало двоиться и троиться! Земля пошла трещинами. «Землетрясение!» – испуганно пронеслось по площади.
– Не бойтесь, не бойтесь! – закричал Этоя, – надувайте шарики побольше воздухом!
Он сам надул шарик и поднялся в воздух метра на три – четыре.
Все послушались совета чудака. И один за другим, как парашютики одуванчиков, стали подниматься в воздух. Радость их была бесконечной, ведь, под ними земля волновалась, как море. Всё тонуло в этой необычной пляске земли. Люди спустились на землю, когда стихия утихла. Как они были благодарны Этое за своё спасение! Много знати погибло и провалилось под землю, но были и те, которые спаслись. Но самое главное, остался в живых и Сизирк, который ещё больше стал злиться на нашего героя. А городской совет уже не выдвигал предложения о выдворении его из городка.
Снова жизнь пошла своим чередом. Чудак продолжал намывать чужие окна, а по ночам ходить с фонарём. И по-прежнему напевал свои песенки:
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!
Кто денег не ищет
И в долг не берёт,
Того само счастье
Непременно найдёт!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!

Однажды, в его котомке снова оказались три золотые монеты. Этоя посчитал это каким-то знаком: «Наверно, надо снова покупать воздушные шарики и дарить их людям!» Что он и сделал.
– Кому шарики?! Воздушные шарики! Подходите, выбирайте! Бесплатно! – кричал юноша на площади.
Весь городок сбежался к нему на площадь. И теперь почти вся уважающая его знать с малышами тоже.
И что же?! Опять раздался какой-то непонятный гул. Он приближался, становился всё сильнее и сильнее. Все усиленно начали надувать шары и отрываться от земли. Оказалось, что океан вышел из своих берегов. Страшный потоп сметал всё на своем пути. Но люди были высоко над волнами, а кто не успел оторваться от земли, использовали их как плот, и весело покачивались на гребнях волны. Когда потоп закончился, то люди не огорчились, ведь, самое большое счастье - они остались живы! Жители с весельем и радостью принялись строить себе новые дома. Один только Сизирк не радовался, чудом оставшийся в живых. И, как только таких Земля на себе носит! Его огромный дом с бассейном, канализацией, душем, люстрами и канделябрами, конечно же, смыло. Сначала он ходил и потихоньку от всех собирал шарики, оставшиеся после потопа, уж очень испугался за свою жизнь. После этого, со всех потребовал немедленной отдачи долгов. А какие тут долги, все люди остались без крова и денег. Тогда властолюбец всех пригнал на строительство своего дома и малышей тоже. Наказывал розгами провинившихся. Один лишь Этоя не работал на него. Не было у него долгов! От этого Сизирк злился ещё больше. Измучился тогда народ от непосильного труда, их детишки жили под открытым небом, времени не хватало, чтобы сделать себе хотя бы бараки.
Тогда Этоя решил помочь людям. Не таким, уж простым чудаком он оказался!
Он вышел на то место, где была главная площадь и начал кричать:
– Кому шарики?! Воздушные шарики! Подходите, выбирайте! Бесплатно! –
Кто смог, бежал на его крик. А его крик донесся и до нового дома злого богача.
«Что же еще может быть после такого потопа и землетрясения?! – подумал он, трясясь, – видимо, ТАКОЕ, что и в мыслях не придумать!» Сизирк начал усиленно надувать все шары, которые он подобрал.
Люди, сбежавшиеся к Этое, были в недоумении. Вместо воздушных шариков чудак раздавал им воздушные поцелуи. И вот он послал кому-то большой воздушный поцелуй в небо. Жители городка посмотрели туда. Оказывается, на трёх дюжинах разноцветных шариках молниеносно взлетал в небо их злой Сизирк. Он улетал с такой скоростью, что даже те, кто по примеру Этои, хотели послать ему прощальный поцелуй, не успели сделать этого.
Так самый большой чудак в мире спас город не только от стихии, но ещё и от зла!
Благодарные жители хотели построить ему дом. Но Этоя отказался. Он намыл в очередной раз все окна города и отправился в путь, напевая свои песенки. Уж очень он любил Солнышко и Луну!

Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!
Кто денег не ищет
И в долг не берёт,
Того само счастье
Непременно найдёт!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

ПриКЛЮЧение Этои
Этоя весело шагал по дороге и, как всегда, распевал свои песенки. Конечно, ему жалко было расставаться с жителями города, с которыми он очень подружился. Но жизненный принцип не позволял ему оставаться дольше. А принцип и заключался в том - быть полезным людям! Хотя этого он сам не знал и совсем не думал, казалось, ни о чём. Единственное, что он умел, так это сочинять песенки и мыть окна!
Спускаясь с одного холма, Этоя увидел в долине невиданной красоты город. Он был обнесен огромной стеной с высокими башнями. Юноша направился главной дорогой, ведущей к центральным воротам. Они были закрыты. Он дёрнул большую чугунную ручку.
– Кто там? – послышался вопрос стражников.
– Это я, Этоя! – ответил самый большой в мире чудак.
Двери заскрипели и распахнулись. Стражники, счастливые и довольные, начали обнимать Этою: «Наконец то! Мы тебя так долго ждали! Этоя, Этоя, конечно, Этоя!»
Юноша очень удивился, откуда люди могли знать про него?! Неужели, вести о его подвигах разлетелись по миру? «Я же просил жителей того городка не рассказывать обо мне» – думал огорченный Этоя, которого вели сейчас по улицам к главной площади. Люди, завидев его, кланялись и восторженно улыбались. «Ну, чудеса, да и только!» – не мог понять чудак. А улочки все были чистенькими, окна блестели и переливались, через каждые пять метров стояли фонари. «Как здесь всё чисто, просто идеально! – радовался Этоя. – Мне здесь делать совсем нечего. Какой прекрасный город!»
Но ему было неудобно отказывать стражникам, которые уже посадили его за стол в самой богатой харчевне.
– У меня нет денег, – сказал им юноша.
– О, это не важно! Ты у нас большой гость, а к гостям мы относимся очень, очень уважительно!
Да, это было совсем неслыханно и невиданно для Этои! «Какие прекрасные люди!» – только и восхищался ими юноша. И никто не гнал его палкой...

Эх, знал бы он, что город-то был заколдованным! Об этом все давно знали и обходили его далеко стороной. Люди там пропадали, примерно раз в месяц. Поэтому-то и обрадовались гостю жители. Подходил к концу месяц, и опять должен был кто-то пропасть. Так лучше это будет гость.
Поселили Этою в дом к одинокой женщине. Ничего такая с виду женщина, приятная, средних лет и бездетная. Она сразу же пыталась ещё раз накормить его ужином. Но сколько можно было есть!? Этоя вежливо отказался. Ей не понравилось. Она насильно усадила его, надела нагрудную салфетку и начала кормить с ложечки. Ну, что делать Этое? Он же был безотказный малый. Так переел, что заворот кишок чуть не случился. Поблагодарил её и лёг на каменный пол, так как привык спать на мостовых. Но хозяйка взбила перину до небес и приказала ложиться на кровать. Поупрямился немного Этоя, но отказать не мог. Пришлось лечь ему на кровать. И так каждый день, и каждую ночь! Как хотелось чудаку бросить всё и побыстрее выбраться оттуда. Но не мог он отказывать своему принципу.
Юноше было очень плохо от всех яств и другой роскоши. И вот наступил последний день месяца. Этоя заметил, что хозяйка очень и очень нервничает. Век бы глаза её не видели! Но он терпел. Она опять обкормила его и положила на высокую перину. Юноша по-прежнему слушался, ничего не говорил, а только благодарил. И Этоя почти заснул, хотя это было невозможно сделать при таком перенасыщении. А она, вот чего удумала: распустила волосы, да давай крутиться вокруг себя! Этое было легче выколоть себе глаза, чем смотреть на такое! И он смотрел. Смотрел и думал: «Скорей бы утро! И я уйду из этого города!»
Но ведьма, вдруг, встала на колени перед ним и начала просить: «Ну, пошли меня к чёрту! Ну, пошли меня!»
А Этоя сказал: «Как же я сделаю, если я не знаю, кто это и где находится?»
– Ну, пожалуйста, пошли меня, просто скажи! – умоляла она.
Но Этоя упрямо молчал. Тогда женщина не вытерпела, была последняя минута месяца, и открыто сказала ключевую фразу, из-за которой пропадали люди из города: «Пошли меня к чёрту! А я тебя перенаправлю к нему. Скажу: «Пошёл ты сам!»
Нет, не послал её Этоя никуда…
И тут же на его глазах она сама улетела в неизвестном направлении.

Вдруг, первый раз в этом городке запели петухи. Город проснулся от их весёлого и победоносного крика. Весь народ выбежал, услышав это Чудо! Узнав, что ведьмы больше нет, они подкидывали Этою до небес. Правительство города вручило ему ключ от ворот города и сказало:
– Этоя! Ты сможешь приходить к нам в любое время. Ты будешь у нас самым почётным жителем!
– Спасибо, спасибо, дорогие! – отвечал он. – Только я - мойщик окон, а у вас и так все блестит! У вас совсем для меня нет работы. И не надо мне никаких ключей!
Он расцеловал всех и отправился дальше в путь.

– Давненько я не сочинял песенок, – подумал чудак. Вдруг, в его котомке что-то брякнуло. Оказалось, что жители, всё-таки, положили ему ключ от ворот.
– Ну, и приключение! Остался при ключе…– улыбнулся про себя юноша, но сразу забыл об этом. И правильно сделал, что забыл, потому что люди назвали его приключение подвигом! А как тут всё помнить, если такая весёлая песенка родилась в его смешной голове. И он, как всегда, запел и пошёл, только ему ведомой дорогой:
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце
И здравствуй, Луна!
Нельзя никому желать
Только зла,
Иначе, быть может,
Попадёшь сам туда.
– Какая-то грустная песенка, – подумал Этоя и тут же запел другую:

Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце
И здравствуй, Луна!
Кто в сказку не верит
И чуда не ждёт,
То тот и дороги
Туда не найдёт!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце
И здравствуй, Луна!

Дулачок Этоя
Весело было Этое с самим собой и своими песнями, но к людям его тянуло. Это и понятно, ведь, он сам был человек!
– Как давно мне не встречался ни один город, – только подумал он, как увидел вдалеке нечто странное. Город, не город?! Странные дома из кирпича без окон и дверей кучковались вокруг одного большого, на котором также не было ничего. К нему и направился Этоя, он же был смелый малый! «Никакой работы для меня здесь нет! Ни одного окошка, и улицы пусты, ни единой души!» – размышлял чудак. – А мне так поговорить хочется, давно ни с кем не разговаривал!» Этоя начал стучать в стену, потом колотить, чтобы ему кто-нибудь ответил. Нет! Никакого результата!

– Откройте, это я - Этоя! Я же вижу, дымок сверху идет, значит, вы там! – кричал наивный и бесстрашный юноша.
Тогда он надул несколько шариков и поднялся вверх, чтобы посмотреть кто там и что там! Да, действительно, вход был через крышу, и он приземлился прямо в центр, где было достаточно много людей.
– Здравствуйте! Меня зовут Этоя! Что ж вы так обустроились, хоть бы лесенку спустили, чтобы забраться! – начал он, улыбаясь.
Но вокруг было множество хмурых лиц, хотя не лишенных любопытства. Что это за смельчак осмелился проникнуть на их территорию?!
– А как ваш город называется, а почему здесь нет окон? Меня зовут Этоя, – задавал он множество вопросов и подходил к каждому, пожимал руку и представлялся. Люди взаимно пожимали ему руку, но глухо молчали. Этое было невдомек - никто с ним не заговорил!
– Вы что - немые? – спросил он людей. Они ответили лишь поворотом головы.
– Тогда глухие? – ещё больше растерялся юноша. Люди опять ответили ему головой отрицательно.
– Ну, тогда, я точно ничего не понимаю в жизни! – огорчился Этоя.
Однако, жители этой башни, при всей своей пасмурности, начали накрывать на стол, чтобы накормить незваного гостя. В их доброте можно было не сомневаться! Усадили его в центральное место за столом, тоже стали вместе с ним есть и пить, но не разговаривали. Этоя чувствовал себя, как не в своей тарелке. Знал бы он, что жители этого города, давно уже были в этой самой не тарелке! Но не могли они ему этого рассказать, так как на них висело проклятие молчания.

Это случилось давно. Когда-то, этот город славился своей весёлостью и правдивостью. Люди были открытыми и добросердечными. Они не боялись говорить истину в лицо, не умели врать. Но больше всего, что они умели, так это шутить. Поэтому, в городке всегда было весело и счастливо. Прознал, однажды, один колдун, что люди живут в мире и согласии, да еще веселятся. Приехал он в этот город, чтобы погасить несусветную радость к жизни. Начал строить козни горожанам исподтишка, а они ему в ответ шутками. Тогда злодей в открытую стал портить им жизнь. А люди также правдиво говорили, что он - злой и нехороший.
– Ах, вы так любите правду?! Ну, тогда и будет вам правда! Она будет висеть на кончике вашего языка! С этого момента, если кто заговорит, то выскажет Такую правду про себя, которую скрывал всю жизнь! – и с этими зловещими словами колдун покинул их город.
Все люди просто онемели, они боялись заговорить, и каждый начал думать о своей правде, о той, которой бы они не хотели, чтобы знали другие. Один юноша аж сжал губы, боясь проговориться, что он влюблен в одну девушку. А вдруг она откажет, если тот признается. Тогда это будет такой удар в сердце, что он не переживёт! Лучше любить, молча.
Другой мужчина аж закусил усы, боясь признаться, что украл курицу. А как украл?! Просто не заметил, что это чужая, забредшая с соседнего двора, и сварил её как свою. Очень боялся, ведь за это тюрьма по их законам.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Ещё одна женщина даже накрыла свой рот платком, боясь признаться, что однажды пошла на рынок, не утерпела, так хотела кушать, что купила кусок пирога и съела его одна, без детей. До сих пор и мучается, что согрешила, потому что дети были для неё дороже всего! И так все другие. Намертво закрыли свои рты на замок, боясь, что с кончика языка слетит их болезненная правда. Тогда они построили себе дома без окон и дверей, не стали общаться друг с другом, а тем более, не дай Бог, кто придет из посторонних и попытается их разговорить. Мамаши даже не обучали своих новорожденных детей языку. Только одна мамочка была в этом городке, которая не боялась ничего! Ей нечего было скрывать, поэтому так хотелось разговаривать. Но раз в городе все молчали, то и она молчала. Но когда родила дочь, женщина тайно стала обучать её языку. Не могла допустить такого, чтобы дочь не услышала слова о том, как любит она её, что дороже никого нет на свете, и что её девочка самая Красивая в мире! Разве скажешь об этом одними глазами?
Но Этоя ничего этого не знал. Он заметил, конечно, эту женщину с ребёнком, лет пяти, у которых глаза были более добрые, любопытные и смешливые, чем у всех! Молчание затягивалось... А как хотелось Этое поговорить! Он уже месяц шёл лесами и полями и общался только с природой, или напевал песенки.
– Ах, да песенки. Надо им спеть песенки! – вспомнил юноша, а то уже совсем неловко.
Он широко улыбнулся, поднял брови, один глаз хитро прищурил и начал прихлопывать ладошами:

Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!
Кто правды боится
И в тюрьмах живет,
То так и погибнет,
Себя не найдет!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!

Каменное Молчание!.. И, вдруг, маленькая девочка тоже захлопала в ладоши, потянула за подол маминой юбки и маленьким указательным пальчиком показала на Этою: «Мама! Посмотли, какой смешной дулачок! Хи-хи-хи! Он говолит, что мы в тюльме живем!»

Этоя подбежал к девочке, схватил её на руки, начал подкидывать и кричать: «Ты правильно сказала! Я самый дуракастый из всех дураков в мире! Ура!»
Ой, что тут началось! Все начали смеяться до упаду над Этоей, как же можно о себе такое говорить! А потом, как начали сами! Как будто, они не разговаривали и не видели друг друга сто лет!
Юноша сразу признался девушке в любви. Та расцвела ярче цветка от его слов: «Я так долго этого ждала! Как я тебя люблю! Но я, ведь, девушка, я не могла признаться раньше, чем ты!» И она опустила глаза, не веря своему счастью!
Сосед начал просить прощения у другого соседа, что по ошибке сварил его курицу! А тот ему в ответ: «Это ты меня прости! Помнишь, у тебя петух пропал? Так это мой петух его заклевал, когда твой пожаловал в мой курятник! А я боялся тебе сказать об этом. Ну и дела. У них, значит, любовь была, у моей курочки с твоим петушком!» Оба соседа обнялись, рассмеялись и налили себе по чарке медовухи!
Женщина, съевшая пирог на рынке, призналась в этом детям, сказав, что была очень голодная, а, ведь, она никогда не позволяла себе есть без детей!
– Мама, что ты, что ты?! А знаешь, как мы частенько отрывали потихоньку кусочки от пирога, чтобы ты не заметила. Нет, это мы из-за этого молчали. Они расплакались и засмеялись!
Чуть наговорившись, жители выбрались из своих кирпичных мешков и начали прорубать окна. Вот, где было веселье-то! И все они распевали песенку Этои!

Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!
Кто правды боится
И в тюрьмах живет,
То так и погибнет,
Себя не найдет!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!

Как Этоя учил летать короля
Этоя так наговорился в «каменном» городе, что шёл по дороге и даже не пел. Не успел он опомниться, как на его пути предстало ещё одно селение. Какое селение?! То была целая страна, но тоже загороженная огромной и длинной стеной с башнями и сторожевыми вышками. Юноша постучался. За воротами ему ответили, что вход в город запрещён после шести вечера. Но, если он, всё-таки, хочет войти завтра, то пусть почитает инструкцию, как себя вести. Этое сунули в прорезь большой свиток. Конечно, он умел читать, но так устал, что развернул длинную грамоту и лёг на неё. А камни стены и мостовой так ласково отдавали ему своё тепло, накопившее от солнышка за день, что тут же заснул.

Этоя почти проснулся от утреннего пения птичек, когда его разбудили стражники. Они стояли перед ним на коленях.
– Ну, что?! Ты согласен?! – спросили они.
«Господи помилуй, что уже и здесь все знают о моих подвигах?!» – подумал Этоя.
– Да вы что?! Встаньте, встаньте немедленно! Я этого не заслуживаю! Лучше я встану на колени перед вами! – сказал Этоя и тут же встал на свои.
– Так бы сразу! – ответили стражники и тут же повели его в город, сами не меняя своего положения.
Этоя вошёл в город, как и они, на коленках, и что же он увидел?! Да, такого, наверно, нигде, никогда и никто не видел! Все люди передвигались на коленях. И старики, и дети, и женщины… Все занимались своими делами. Кто-то спешил на рынок, кто-то неумело седлал коня, кто-то стоял на паперти, прося милостыню, но совсем не отличался от других…
– Что-то здесь не так! – подумал Этоя. – Эх, зря я вчера не прочитал инструкцию!
– Ты кем будешь? – спросили его стражники.
– Я - Этоя, мойщик окон! – ответил чудак.
– Прекрасно! Как раз сегодня в городе большой праздник, у короля день рождения! Принимайся за работу, чтобы стекла все блестели! – и они вручили ему швабру и табурет, чтобы дотягиваться до окон.
Этоя начал работать. Коленки очень скоро разболелись. Что это за правила в этом городе?! Ничего не понять!

А правила эти были уже давно! Дело в том, что царствовал в этой стране король - самодур. До того ему хотелось быть выше над народом, что, увидев однажды в церкви прихожан, которые стояли коленопреклонённо, решил: «А чем я – не папа, да и, вообще, не Бог?! Я тоже хочу, чтобы все люди стояли передо мною так, а не только на службе!» С тех пор был издан приказ, чтобы все жители передвигались только на коленях.

Но наш Этоя этого не знал… Истёр бы свои ноги юноша в кровь, если бы не праздник города.
Около полудня собрались все люди на центральной площади. Пришлось Этое присоединиться к горожанам. Вышел король со свитой. Но свита также была на коленях. Мойщик окон так устал, что взял и лёг! Король тут же заметил непокорного юношу и окликнул его: «А это, что ещё за такое?! Почему ты лежишь?»
А Этоя взял и пополз к его ногам: «Я не лежу, я ползаю!» Королю так это понравилось, и как только он сам раньше не догадался об этом! И всем сурово сказал: «Этот юноша достоин похвалы! С этих пор все должны ползать, а не ходить на коленях!»
Тут сразу все люди упали и начали ползать. А король только и наслаждался! Теперь он был ещё выше людей! Наш герой поползал, поползал немного, а потом потихоньку надул несколько шариков под рубахой, да и поднялся в воздух метра на четыре! Все ахнули, а властолюбивый король, аж затрясся. Это же была его Мечта, его неразрешимая Мечта – подняться над народом, быть выше всех, быть сверхчеловеком! Удивленный, он спросил летающего Этою, как он это сделал?
– Эх, великий король, прежде чем так летать, надо много ползать! – ответил, не задумываясь, чудак.
– Немедленно все встаньте! – закричал вдруг неистово король людям.
Жители опять приняли прежнюю позу, встав на колени.
– Нет, нет! Вы не достойны стоять на коленях! Встаньте на ноги! – опять громко приказывал им властолюбец.
Все люди поднялись на ноги, первый раз за столько-то лет! А король повалился на землю и начал ползать около их ног: «Вот так-то будет лучше! Будет справедливей! Только я должен летать!»
– Да, вот именно, так-то будет лучше! – подумал Этоя. – А то мне ещё у полгорода окна надо помыть. А на коленках я бы быстро не управился!»

И вот он домыл уже последнее окошко и начал прощаться с жителями. Благодарные горожане провожали его до ворот. Кто шел, кто бежал, кто прыгал, и даже король приполз. Его голова в последний момент показалась среди ног жителей.

– Не забывай нас, Этоя! Приходи к нам! – кричали они.
Смешной юноша помахал им рукой, послал воздушный поцелуй и тут же запел:

Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!
Кто будет лишь ползать,
На коленях стоять,
То тот никогда
И не будет летать!
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла-ла!
Да здравствует Солнце!
И здравствуй, Луна!

[talia]

Стигматы

Когда я, финансовый консультант, летел в Китай, то подхватил по дороге грипп. Простой грипп, ещё до всех этих КОВИДов. По ходу встреч и переговоров, я свою хворь как-то примучил, преодолел, но когда я сел на обратный рейс из Гонконга, то грипп вернулся.

Дело в том, что самолёт на Москву был доверху забит кричащими китайцами. Они очень бурно отмечали своё путешествие. Ни о какой деловой или традиционной восточной сдержанности не было и речи. Я совершенно не мог расслабиться, отдохнуть, подремать после трудной работы. Этот ор и кипёж продолжался все восемь часов полёта. Дошло до того, что сидевшие сзади соседи стали хватать меня за голову и гладить мою блестящую лысину.
Во мне накипало раздражение, гнев, прямо бешенство. Мне так и хотелось, пользуясь своими навыками карате, радикально их утихомирить, надавать по их потным кричащим рожам, заставить в страхе замолчать. Но я сдержался. Я превозмог свои эпитимные импульсы. Сжав зубы и прикрыв глаза, я через силу медитировал, перетапливая свою злость в энергию Ци.

Когда самолёт приземлился в Шереметьево, подавленный грипп навалился на меня с новой силой. Из носа потекло, я почувствовал слабость. Через силу дойдя до остановки такси, я назвал водителю адрес своего подмосковного посёлка. В старом доме, доставшимся мне ещё от деда, где я жил холостяком, я переоделся, попил чаю и быстро улёгся под одеяло, решив перед сном немного отвлечься и посмотреть что-нибудь по ТВ.

Показывали документальный фильм о том, как у некоторых верующих на руках и ногах внезапно образуются стигматы, "раны Христа", которые он получил при распятии. Особенно часто это встречается среди католиков на Филиппинах. Засыпая, я подумал: "А что, если бы вдруг и у меня появились подобные раны?"
Когда я проснулся утром, то грипп меня отпустил, но на своих ладонях я с удивлением обнаружил небольшие ранки, сочащиеся капельками желтоватых и засыхающих выделений.

Со дня на день эти ранки стали расти, достигнув размера рублёвой монеты, а жидкие выделения стали обильнее. Я не мог носить пиджаки и рубашки с длинными рукавами. Они промокали от жидкости, засыхающей жёсткими корками.

В мой распорядок дня всегда входил кросс, обычно километров по десять. Когда я поселился за городом, то с удовольствие стал бегать по лесу, по дорожке, проложенной к старому песчаному карьеру, где летом можно было купаться в образовавшемся озере.

Через несколько дней, пробегая по своему обычному маршруту, я вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным. Я понял, что ещё секунда, и я рухну на тропинку без сознания. Этому помешало лишь то, что я с трудом доковылял до ближайшего дерева возле тропинки, обнял его и устоял на ногах.
Силы не возвращались. Я вспомнил, что есть особая техника общения с деревьями. Я развернулся и прижался к своему затылком и спиной. Это была старая сосна. Я попытался войти в унисон с её биополем, мысленно общаясь с ней и прося помощи. Через несколько минут я почувствовал если не отклик, то медленное и слабое восстановление сил.

Я, ковыляя, как инвалид, сделал несколько шажков и тихо побрёл по лесу к своему дому. Выходя к посёлку, я, чтобы соседи не увидели меня в таком беспомощном состоянии, заставил себя пробежать последний отрезок пути хоть каким-то кроссом.

Немного отдохнув и приходя в себя, я стал вслух читать молитвы. Вернее, пока только одну молитву "Отче наш", - единственную которую я знал наизусть. Мне стало легче.

Я выучил ещё около десятка молитв и стал читать их каждый день. Мои стигматы на руках стали быстро заживать и больше не возвращались.
Я не воцерковлённый человек. Не знаю, могу ли считать себя православным христианином, но молитвы мне реально помогли и помогают до сих пор.

[talia]

Любянка

Начальник отдела Препляско, сорокалетний майор, с грубым мужицким лицом и такими же руками-хватами, на голову выше меня, слов на утреннем разводе не выбирал, распекая всех участковых за невыполнение плана по борьбе с самогоноварением. Я, один из самых младших в отделе, не слышал стука собственного сердца. Но в мою сторону Препляско будто и не глядел. Предательски завихрилась: а может, пронесет? От любой такой самой робкой мысли изменяется выражение глаз, это я знаю. Что-то блеснуло в моем взгляде – и майор не рявкнул, но кинул тяжко и веско, будто моя фамилия была каменной бабой, которую он же на меня и обрушил:
– Горков! Ко мне после развода…

В своем кабинете Препляско не дал мне доложиться, остановил, подняв отрытую широкую ладонь. Я застыл у порога на вытяжке. Он, упёршись в стол кулаками так, словно хотел согнуть толстую столешницу, глядел на какие-то бумажки. Молчал. У меня вспотела спина. Наконец он поднял на меня взгляд:
– Что у тебя?
Я понимал, о чем он спрашивает. Сглотнул.
– Тридцать литров браги и самогонный аппарат. Обнаружены в заброшенном доме. Протокол…
– За два месяца? – перебил Препляско. – Думаешь, я не знаю, что ты брагу купил в той деревне через местного пройдоху? А то старое полусгнившее корыто с дырявой ржавой трубой называешь самогонным аппаратом? – слова падали мешками с песком. – Два месяца ты без премии. Если за неделю не будет результатов – выговор с занесением. И пока я начальником отдела буду, ходить тебе лейтенантом. Вопросы?
– Никак нет.
– Свободен. В понедельник лично мне доложишь о результатах. Если не хочешь получить несоответствие…

Уже полгода я в отделе. Должен был попасть в отделение уголовного розыска. Выпускался – и грезил, как буду с легкостью раскрывать за сутки самые сложные дела. Деревенские что? Они и про отпечатки пальцев толком не слышали, здесь дороги не асфальтированы, следы остаются, в деревнях всё на виду, здесь и у стен уши, рассказывали же нам…

Очутился в участковых, пока на год. Дальний сельсовет, три деревни, вокруг каждой – лес, болота. В войну где-то там и партизанский лагерь был. Деревни самые обыкновенные. Самогон был в каждом доме, бутылку-вторую без труда найдешь в каждой хате, в шкафчике стоять будет.

Но самогон в деревнях не гнали.
Наученный опытными коллегами, я, крадучись, огородами пробирался в деревни в сумерках и ранним утром, бродил ночами. Знал, что для гонки нужен огонь, березовые дрова, много воды. Принюхивался. Прислушивался. Из бинокля следил за колодцами, благо, они здесь были общими, на улицах: какая хозяйка или хозяин вдруг зачастят по воду.

Дым характерного запаха по деревням не слался. Воды больше двух ведер утром и двух вечером никто не носил.
Каждый дом обошел, о житье расспрашивая, а на меня смотрели понимающе, даже с жалостью. Читал в их глазах: вот же работа такому молодому досталась… Жену бы ему искать, а он брагу ищет.
Местная власть ничем не могла помочь. А вот рюмку налить – это запросто. «Завелась по случаю… Уж не помню, откуда»
Чертовы партизаны…

Старый дырявый бидон с прокисшей брагой мне действительно подсуетил один местный, с которым я успел чуть сдружиться – равно до той степени, чтобы он нашел для меня вот эту проклятую брагу за две бутылки водки, но не признавался, у кого взял. Он же в заброшенный дом затянул старое корыто с трубой, которое лет двадцать валялось у кого-то в сарае. Это уже был для меня презент за щедрость – к водке ранее я приложил кусок колбасы, купленный в райцентре.

Через день приехали коллеги, глянули на все и оформили, как «раскрытие точки самогоноварения». Хоть что-то. Брагу вылили на землю – это сейчас мы все должны доставлять в отдел, а тогда еще можно было…
Но Препляско этим не купишь. Меня предупредили в самом начале: от своих слов майор никогда не отступается. Так что вполне реально лет пять ходить мне в лейтенантах и сидеть на голом окладе младшего участкового инспектора.
Перед тем, как убраться в свой сельсовет, заглянул в отделение. Капитан кивнул мне пальцем, когда я подошел, сказал негромко:

– В лесах ищи. Если в деревне не гонят, а лес близко – там будет.
Вечер я просидел за картой, изучая местность. Искал места рядом с источниками воды. Таких было не особенно много, если исключать болота. А их надо было исключать: брагу в лес на себе не потащишь, здесь конь с телегой нужен. По болоту с лошадью никак. Только по дороге. Вот по такому следу и стоит искать…

Рано утром в субботу я переоделся в гражданское, пистолет на всякий случай взял с собой: мало ли, зверь какой, отпугну. С неба сыпался небольшой снег, но земля не белела – было чуть выше нуля.
Вернулся изможденный, когда хорошо стемнело. Хозяйка дома, у которой я квартировал, охнула, увидев меня: по колено в грязи, мокрый, с осунувшемся лицом и потухшим взглядом. В стограммовку она налила магазинной водки райцентровского разлива. И как ни была она противна на запах и вкус – выпил, чтобы поесть, иначе яичница с салом, горячая картошка, исходившая паром, и кислая капуста в миске на столе никакого аппетита не вызывали. Ел и думал о том, как завтра так же тщательно обойду по кругу вдоль леса другую деревню. До обеда. А после обеда – третью.

Назавтра я заблудился.
Все начиналось хорошо. Обошел с четверть круга около деревни – и вот он, хорошо видимый след телеги и конских копыт тянется в лес. Заспешил, как гончая, разве что не принюхиваясь. На лесной дернистой дороге след был виден хуже, местами пропадал. Сворачивал раз и два, влево-вправо.
Посыпал снег, как вчерашний, только куда гуще. Я шел уже часа полтора по совершенно незнакомому мне лесу. И тут след пропал.
Я прошел вперед по еле угадываемой дороге, она разветвлялась раз и другой, чтобы в конце вовсе потеряться. Проехать здесь, в редколесье, можно было, но где проехали?

Решил пройтись перпендикулярно предполагаемому маршруту той телеги. Ничего. Вернулся, пошел в обратную сторону. Ничего. Взял круче назад. Прошел с полкилометра, вглядываясь в себе под ноги, а снег на этот раз засыпал листья и не таял. Вернулся…
Не вернулся. Не узнал место. Екнуло чуть тревожно в груди. Взял правее, еще полкилометра… Вроде тот же лес, то место – а не было угадываемой дороги. Вновь вернулся. Вернее, хотел вернуться. Потому как опять не находил того места, с которого двадцать минут назад ушел.

Паники не было. Подтрунивал над собой: специалист уголовного розыска заблудился в лесу. Решил выходить обратно на большую дорогу, которая, был уверен, оставалась за спиной. Не спешил, старался держать направление – только прямо.
Лес потемнел – черные стволы ольх нагоняли тоску. Под ногами зачавкало. Взял левее.

Тревога стала осязаемой. Представил вчерашнюю карту – леса здесь огромные. Одновременно это представление карты придало оптимизма: вот же я, здесь. Болото началось. Значит, правее два километра – будет дорога.
Открылась поляна. Вздохнул.
Только это была не поляна – а начало настоящей топи. Снег падал в черную воду, забеливая частые купины с рыжими макушками травы. Подошел поближе – ноги стали грузнуть. Повернул и пошел вдоль топи – память подсказала, что где-то здесь должна примыкать к болоту дорога.

Полчаса пути привели меня в чащу – угрюмый ельник с многими выворотнями, у которых огромные круглые корневища встали вертикально, напоминая сюрреалистичные картинки. Ступать по толстому слою рыжему игольнику было приятно, но куда идти?
Я присел на выворотень. Попытался вспомнить все свои повороты. Понял, что несясь ищейкой по следу телеги, не особенно отмечал в памяти все петляния. Нужно признать: в какой стороне находится деревня, я не мог представить. Солнца не было видно, все неба – одинаково серое, низкое. В лесу человек, как бы ни старался, прямо никогда не пройдет километр – все равно в итоге получится дуга. Эти азы я помнил.

Я заплутал. Это нужно признать. Выйду, конечно, но сколько же я намотаю километров? И так обидно – упустил ведь, упустил свой шанс! Что завтра доложить? Что блуждал по лесу? Боже, какой позор…

Что ж, пойдем по кругу. Мысленно очертил его: большой, чтобы захватить возможную дорогу. Если не получится – сделать круг еще больше диаметром.
Час в пути. Должен был вернуться к ельнику. Не вернулся. Наметил круг больше. Набрел на дорогу. Вздохнул облегченно. Но в одну сторону дорогу уперлась в болотце. В другую – потерялась среди редко растущих осин и берез.
Я выбрал… Нет, не выбирал. Просто побрел, упрямо и прямо. Решил: буду идти, пока не свалюсь. Снег уже не сыпал, небо посветлело, но солнца не просматривалось. Разгорячённый ходьбой, только по характерному шуршанию листвы под ногами понял, что температура опустилась ниже нуля. Впереди показалась небольшая поляна, за ней начинался светлый березняк. Решил не сворачивать, сделал несколько шагов, ощущая под ногами вдруг заколыхавшийся настил из густой, почти черной, присыпанной немного снегом травы. Не остановил в горячке – и ухнул выше колен.

Снимал ботинки, выкручивал носки и чувствовал, как стынет вспотевшая спина. Закоченели пальцы рук и ног. Бежал. Ноги как будто согревались. Взглянул на часы – без четверти три.
Через два часа начнет темнеть.
Я шел все прямо, как мне казалось. Озябли ноги, пальцы их онемели.
Не курю, поэтому ни зажигалки, ни спичек. Пистолет? Разобрать патрон, высыпать порох на сухую хвою, выстрелить рядом. Если повезет – порох вспыхнет. Но куда вероятнее, все разлетится.

Не повезло, разлетелось.
Я сидел под елью, смотрел на опять собранную в кучку хвою, крутил в руках патрон. Если бы было чем стукнуть по капсюлю… Если бы!
Если бы запоминал, рисовал в уме пройденный путь от самого входа в лес!
Мне казалось, я только присел. И друг заметил, как в лесу потемнело. Небо, серое, рыхлое, опустилось на самые верхушки деревьев и опять сыпало снегом.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Пальцы ног не шевелились. Я сел поудобнее, оперся спиной о ствол ели, руки засунул в карманы. Когда руки согрелись, разулся, пытался согреть пальцы ног. Не чувствовал их почти. Меня мелко трясло, от этой тряски, наверное, стало чуть теплее. Я будто согревался. Захотелось прикрыть глаза – за этим простым действом казалось настоящее избавление от усталости: вот, чуть посидеть так, смежив веки, от чего еще теплее как будто, и отдохнёшь хорошо. А потом – опять в путь. Еще прямо, прямо и прямо – и покажется край леса. Лес – он же не бескрайний, правильно? Из леса всегда выйти можно. Можно…

– Кхы! Здеся, кажись, стреляли?
Голос ворвался в мое сознание, и я попытался вскочить. Но не вскочил – ноги меня не держали, я не чувствовал ступней. Поэтому остался сидеть.
Передо мной стоял мужичок в телогрейке, шапке-ушанке военного образца. Может, от внука досталась. И сапоги кирзовые. Ему было лет под семьдесят. С заметной щетиной.

– Заплутал малость или как? – вежливо спросил он, будто извиняясь, что нарушил мое одиночество.
– Заблудился, – неожиданно для себя честно признался я.
– Не мудрено, тут и свои порой блудят, – успокоил меня старик, дескать, ты не виноват. – Продрог, смотрю…
– Ноги… промочил.
– Это не дело, – посетовал старик. – Пошли, тут недалече, согреешься.
Я попытался встать второй раз, осторожно.
Дедок приблизился, протянул палку, которую сам держал в руках:
– На нее опирайся, поспешать надо, – говорил он с легкой тревогой в голосе.
Каждый шаг трех сотен метров отдавались болью в ногах и голове. Палка выручила, с ней я не дошел бы.

Увидел чуть заметный вход в… землянку. Над входом далеко вперед и в стороны вздымалась небольшая горка, поросшая кустарником. Старик отворил тяжелую дверь, шагнул сам. Зашел я, спускаясь по ступенькам.

Здесь было тепло.
Сытно пахло брагой и хлебом.
Дед пригласил меня сесть к столу, на котором стояла неполная бутылка, лежал хлеб, нарезанные на
сало и лук.
Старик прошел в угол, вернулся с ведром. Из него шел пар.
– Скидывай свою обувку, ставь ноги в горячее… И выпей-ка, а то начнут отходить пальцы, попляшешь.

Я подчинился.
Самогон был прозрачным, мягким, совсем не противным на вкус. Согрел горло, тепло проникло в живот, расходилось по телу. Сало, лук и хлеб – боже, мне никогда не доводилось есть такое вкусное. С утра на чашке кофе…
Дед налил вторую рюмку, и я выпил ее залпом, чтобы заглушить пульсирующую боль, которая овладела пальцами моих ног. Благо, прошло быстро.
И тогда я огляделся.

Землянка была просто огромной, с толстыми балками в потолке из обрезных досок. На бревенчатых стенах висели три керосиновые лампы с круглыми отражателями. Посреди помещения стоял невиданный агрегат, весь черный. Поблескивало пламя в приоткрытой топке. Слышалась мерное журчание. Возле одной стены стояли в ряд фляги, бочонки и бочки. Вдоль второй – топчан, печка, исходившая теплом.

– Это что же за аппарат? – не мог я не задать вопроса, искренне удивляясь.
– Да ему сто лет, а то и более будет, – охотно, даже с гордостью ответил старик, присев на второй стул возле стола. – Немецкий, не абы. Писториса…
– А зачем вам столько самогона?
– Так я ж на всех работаю, – простодушно пояснил дед. – И не самогон это, а спирт чистый. А водку мы сами делаем. Вода у нас очень хорошая есть, родниковая. А вот я тебе чарочку еще налью, особенной, – он пошарил рукой подле себя, поставил на стол литровую бутыль необычной формы со светло-коричневым напитком. – Это наша особая, бабы травы собирают, уже не знаю какие. Год настаивается, это самое малое… Любянкой зовем.

Я понюхал налитое в рюмку. Густой, теплый запах трав. Чуть отпил. Вкус был даже немножко терпкий, но мягкий. Крепость почувствовал чуть позже, когда самую малость обожгло горло – здесь было градусов пятьдесят, не меньше. Послевкусие было необычным: и ржаной, только испеченный хлеб, и оттенки мяты, мелисы и еще чего-то. Не знаток я в травах.
– Да уж, – протянул я. – Это напиток… А аппарат откуда?

Я потягивал по глотку настойку, старик неторопливо рассказывал:
– Да давно уже было, дымил у нас в Задубье заводик, вот этот аппарат там стоял, картошку на спирт принимали. Ну, закрыли его, все в разорение пришло. Из меди сделано, были охочие потянуть, но мы всей громадой решили: пусть будет заводик. Вот и устроили ему здесь сохранность. Помаленьку восстановили, нашлись головастые. Не часто работал, а вот война началась, так и каждый день…
– В войну? – я удивленно вытаращил глаза.
– Так всем спирт нужен был: и немцам, и партизанам, и людям. Брагу привозили каждый свою, а мы тут гнали, водку делали, настаивали. Приезжали и забирали… Продуктами рассчитывались.

– Это что ж получается, – не мог поверить я, – партизаны знали, что вы гоните самогон немцам, немцы знали, что гоните партизанам, и вы… – развел я руки.
– Не самогон, а спирт, – уже обидчиво поправил старик. – Тут у нас особенная зона была. Партизаны брагу привезут, а немцы водку и спирт забирают. Встретятся, посмотрят друг на друга... По одной дороге ездили. Какой дурак будет заводик наш рушить, если неоткуда было больше спирта взять, а он вона как нужен был… Да и водка наша славу имела, а уж любянка на травах – только офицерам да командирам полагалась… За нее марки немецкие давали… После войны тоже много работали, а затем легче стало, каждый сваю тиснул. А вот пришли времена нынешние, мы землянку новую построили, та уж прогнила вся, запустили Писториса нашего… – последние слова дед проговорил с нежным уважением, покосившись на агрегат.

Ноги мои согрелись. Высохли на печке носки. Дед принес откуда-то из угла резиновые сапоги и еще пару толстых вязаных носков.
– Надевай… Тебе ж в Корчеваху? Найдешь там старую Марию Кузнецову, на краю живет. Ей отнесешь потом. Да и пошли, проведу – темнеть сейчас начнет, сам не выйдешь.

Я шел по сумеречному лесу за стариком, считая шаги, запоминая повороты и рисуя в уме маршрут. Успевал оглядываться и примечать: вот ель здоровенная, одинокая среди осин. Толстая осина, сломленная, напополам. Молодой ельник чередкой…
И дорога.
– Ну, через часок, не спеша, доберешься…
Старик вздохнул. И я понял, о чем он думает – в его вздохе были и сомнения, и тревога, и покорность судьбе.

Что ж, дед, производство твое придется закрывать. Закон – он такой. Мне в лейтенантах и немилости начальника ходить никак не хочется.
Я шел размерено, душа ликовала. Легкий хмель помогал рисовать завтрашний день, как я не спеша, четко буду докладывать, а у Препляско от удивления широко раскроются глаза, и там засветится настоящее ко мне уважение. Буду с премией – за такую находку мне два оклада отвалят. Это же на всю область прогремим: отдел накрыл настоящий мини-завод! Наверняка и из областного управления премию выпишут. Вот же повезло…

Ужинал горячей картошкой с салом.
И уже улегся в свою широкую кровать со скрипучим матрасом, уже мягко укачивал меня сон, как вспомнил тот вздох старика. А ведь он мог и не выходить из своей землянки. Мало ли чего в лесу стреляют – охотники же есть. И меня мог бы не окликать. Сидит парень под елью – пусть сидит. Твое дело – спирт. Гнать и от лишних глаз беречь…

Я открыл глаза и смотрел в темноту.
Смог бы я сам выйти до сумерек? Это вилами на воде писано. За столько времени не смог – а за оставшиеся два часа изловчился бы? Темень в лесу – нужно было ночевать. Без костра – мне конец. А костер я не разжег бы.

Дед меня спас.
А я назавтра вернусь с коллегами. Браги там – бочки и бочечки. Вряд ли повезем в отдел. Наверняка, на такую добычу сам Препляско поедет взглянуть. Будем выливать спирт и готовую водку. И ту настойку – любянку – выплеснем на землю. А агрегат в металлолом сдадим. Все из меди – это деньги не малые. Раньше медных конфискованных змеевиков, говорили, хватило на краску, чтоб весь отдел перекрасить. Сейчас снаружи наново оштукатурим.
Дед будет смотреть на разорение своего заводика или нет? Поздоровается со мной? Взглянет в глаза?

Я ведь его предаю.
Нет, сдаю государству. Закону.
И хватит ныть. Закон – это главное…
Утром на разводе по моим глазам майор Препляско понял, что у меня выходные даром не прошли. Вот как ни прячь свой успех, а уверенность в тебе всё выдаст: и спокойное лицо, и прямой взгляд, и стойка в шеренге.

Майор мне только кивнул. В кабинете встретил почти тепло:
– Ну, по глазам вижу: неплохо нарыл. Давай, выкладывай!
– Товарищ майор, в ходе проведения рейда по лесу обнаружена землянка. Большая. В ней установлен заводской аппарат. Гонят спирт, делают водку разбавлением спирта какой-то особой водой. Гонят для всех в округе. Запасы браги – сотни литров. В виду особых обстоятельств оценить количество готовой продукции не представилось возможным… Также не смог ничего предпринять, кроме как получить эту информацию.

– Ах ты же! – охнул начальник отдела, вскинул на меня взгляд и кивнул на стул у стены. – Присядь. Стало быть, заводик… А аппарат какой? Старый?
– Так точно. Дед, который там караулит, говорил, что ему за сто лет.
– Ах ты… – повторил майор. – Да уж, повезло тебе. Однако, везет тому, кто работает и ищет. Молодец. Значит, сейчас езжай к себе, группу встретишь после обеда. Сам буду. Заодно взгляну, как устроился, отчет писать надо. Никому не рассказывал еще?
– Пишу рапорт начальнику отделения, капитану Зубковичу.
– Завтра напишешь. Дуй в свою Корчеваху. Чтоб там все тихо было. Жди нас, понял, лейтенант?
– Так точно!

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

До обеда я успел побывать в сельсовете в Задубье, меня ожидала одна пенсионерка – привычная проблема деревенских: споры меж соседями из-за заборов. Поговорили на месте вместе. Пригрозил страшным судом, если не помирятся, – дескать, пошлина такая, что пенсии не хватит рассчитаться. Вроде, сработало.

Вернулся в свою Корчеваху. Приготовил кофе, пил не спеша, наслаждаясь вкусом напитка. Мыл чашку, выплеснулась светло коричневое. Почти любянка…
И опять заныло.
Не по-человечески это.
И приказал себе: утереть сопли!
Мелькнула тень в окне – по двору прошла женщина, в платке. Это к хозяйке, наверное.

Но через минуту постучали в дверь второй половины, которую занимал я.
На пороге стояла девушка, смущенно улыбалась. Ссунула платок на затылок, открывая темные кудри густых волос.
– Здравствуйте, товарищ участковый! – с улыбкой произнесла, ямочки на щеках заиграли озорно. – Мне дедушка велел сапоги у вас забрать, чтоб вы не искали бабушку Марию. Вам же они ни к чему? Или понравились?
– Конечно, конечно! – вскочил я, девушка отступила, я подхватил стоящие у порога сапоги.
– А это вам гостинец небольшой, – девушка протянула мне пакет, который я механически взял.
– Ага, спасибо, – вконец растерянный пробормотал я. На меня давила лавина чего-то важного, еще не осознанного. Одно понял: я взял какой-то гостинец, который брать, как участковый, не имею права. Должностное преступление… – А вы здешняя? Не встречал раньше…
– На практику приехала в родную школу, – охотно ответила девушка.
– А… как вас зовут?
– Любой, – и опять озорно засветились ямочки на щеках. – Любовь Андреевна, как учительница. Всего вам доброго!

И ее фигура спустя секунды уже мелькнула за окном.
Я сел, достал из пакета бутылку с напитком приятного светло-коричневого цвета. Вертел в руках. И та самая лавина оформилась в сизифов камень, который с самого верха горы ударил меня в голову.
Старик с первого момента нашей встречи знал, что я участковый.
Вот теперь и живи с этим, товарищ лейтенант…

Время до обеда пролетело. Я ничего не мог придумать. И решить ничего не мог.
Подъехал к дому УАЗик. В комнату ко мне зашли оба моих начальника: отдела и отделения.
– Ну, покажи, как устроился? – Препляско быстро огляделся. – Неплохо, главное – тепло. Так и отпишемся… Готов?
– Готов… – выдавил я. – Товарищ майор, тут… Мне вот настойки передали особой. Любянкой называется. Хотите попробовать? – и я достал из пакета злосчастную бутылку, которая неразорвавшимся снарядом лежала на диванчике.

Ничего подобного говорить я не собирался. Признаваться в полученной бутылке – не думал. Что еще буду говорить майору – не знал. А уж предлагать выпить – это тянуло на помешательство.
– А ну-ка, – майор к моему удивлению непринужденно, даже с каким-то слегка недоверчивым воодушевлением взял бутылку, открыл крышечку, сильно потянул носом. – Ишь ты, – довольно хмыкнул. – А ну, дай рюмашку.

Они с капитаном выпили по чуть, переглянулись, довольные.
– Товарищ майор! Я вам обязан доложить … Нет, рассказать должен, – как в пропасть прыгнул я, увидел искренне заинтересованные лица начальников, вздохнул и продолжил: – Вчера я заблудился в лесу. И так заблудился, что наверняка не вышел бы к ночи. Промочил ноги в болоте. Использовал два патрона, пытался костер развести. Старик услышал выстрел, нашел меня. Привел в ту землянку, где самогон гонит, я согрелся. И внутренне тоже. Потом меня старик вывел на дорогу. Вот…
– И что? – хитровато прищурился майор.
– Сегодня мне его внучка, учительница, Любовь Андреевна, принесла эту бутылку. Старик мне сапоги еще дал, потому как мои ботинки мокрые были, девушка сапоги забрала. Получается, старик там, в лесу, знал, что я участковый…
– И что же? – все с тем же интересом спросил майор.
– Он меня, наверняка, спас, а я… Штраф ему такой будет. Заводик ликвидируем, его виноватым сделают…
– Ты, лейтенант, разделяй человеческое и служебное, – небрежно кинул майор, еще налил самую малость в рюмашку настойки. – Спасти человека – это человеческое, и я бы спас, и ты. А вот самогон гнать – это уже не человеческое, оно в разряд законов попадает. А где закон, там человека нет, там все – граждане. Уяснил? Поехали!

За нашим УАЗиком следовало еще два.
В переднем стекле автомобиля мельтешили укрытые снегом листья. Один и другой раз это мельтешение вдруг складывалось в девичье лицо. С такими смешными ямочками на щеках…

Я вышел, раздираемый мыслью: повести сейчас всех в другую от землянки сторону. И тут увидел свои вчерашние следы: они, черные, рваные, были так хорошо видны на девственном ковре из листьев, нежно присыпанных белым снегом. Вот они свернули в лес. А вон и шеренга молодых елочек…
Майор распорядился по рации, чтобы остальные пока ожидали здесь.

Возле землянки нас троих встретил старик. На меня он не взглянул.
– Ну, показывай свое производство, – почти весело обратился к старику Препляско.
Там, в землянке, он огляделся по-хозяйски, присел за стол, кивнув мне и капитану, и мы сели тоже. Майор взглянул на полную бутылку самогона на столе, повернулся к замершему у двери деду:
– А что, хозяин, отжалей нам по сто граммов вашей фирменной любянки!
– Чего тут жалеть, добрым людям не жалко, – покорно отозвался старик, через полминуты поставил на стол ту самую старую бутыль.
– Ишь ты, начало прошлого века, – восхищенно сказал капитан, взяв бутыль, пояснил: – Сын историей увлекается, у нас тут своя гута была, рассказывал, делали бутыли для всей Европы. Вон клеймо какое…

Майор выпил, с удовольствием крякнул:
– Эх, хороша любяночка! – Посмотрел на аппарат, крутнул головой: – Ты смотри, как устроили! Значит, брага от всех разная, а продукт один на всех… Слушай, хозяин, интересно мне, у вас тут какая норма? Ну, сколько самогона за брагу?
– Не самогон у нас, мы водку делаем, свою, – тихо, с обидой в голосе ответил дед. – Литр с ведра, если спирта, водки два с четвертью…
– Ага, ясно… А за любянку сколько?
– Полтора литра с ведра… Только мы абы какую брагу не берем, – чуть осмелел дед. – Зерновая чтоб, без кукурузы. Картохи можно четверть, но выход меньше. Брагу на сахаре или патоке, свекле – не берем…
– У нас – хорошая, хлебная, – ответил майор, нажал на кнопку рации: – Несите! – и кивнул капитану, тот опять взял в руки бутыль и принялся осторожно наливать.

Тем временем милиционеры, по два, вносили в землянку бидоны с брагой. Старик уже деловито открывал крышки, нюхал, макал пальцы, облизывал их, кивком головы разрешая отнести бидоны к стене.
Я ошалело пытался переварить услышанное и происходящее.
– Спирт или водка? – спросил по-хозяйски дед, приняв все семь бидонов с брагой.
– Любянки, отец, – ответил с просьбой в голосе майор.
– Можно и любянки, – кивнул старик.
И только теперь взглянул на меня. С теплым прищуром хитроватых глаз…

Дорога назад показалась совсем уж короткой.
– Я этот заводик уже пять лет ищу, – с улыбкой рассказывал Препляско мне и капитану. – Сколько раз меня любянкой угощали – и никак концов не найти было, партизаны, одно слово. А завод действительно, в войну работал, тут про него целые легенды ходили и сейчас ходят. Про водку эту в области знают, всё меня спрашивают. И рецептуру настойки хотят заполучить. Ну, пока им вместо рецептуры новогодний гостинец будет. Художник один на примете есть, он такие наклейки сделает… – и обернулся уже ко мне: – А ты молодец, лейтенант.

Премия тебе будет, и представление к очередному званию не заржавеет. На том и стой, – и пояснил последнее: – На служебном и человеческом. А еще, помни, третье есть. Называется: целесообразность. Старики это мудростью зовут. Одному ты научен, второе с тобой всегда было, а третье – с опытом придет…
А я думал о том, что нехорошо мне, участковому, до этой поры не побывать в местной школе. Нужно обязательно включить в план «Посещение учебного заведения». На следующей неделе. Это в план. А сходить прямо завтра…

[talia]

Беспардонная история

Ах ты мерзкая поскуда,
Сука, шлюха, курва, тварь.
Вдруг взялась из ниоткуда
Щупать графский инвентарь.

За окном зима и снежность,
Безмятежие, покой.
Граф почесывал промежность
Утомленною рукой,

А другой тянулся к пешке.
И почти зевнул коня.
Отчего же так поспешно
Боги прокляли меня,

В этот миг наслав крещендо
Стука модных каблуков.
Ровно с этого момента
В доме стало нелегко.

Закрутилось, завертелось,
Зажужжало, зацвело.
Здесь — мелькнет нагое тело,
Там — возникнет помело.

Через день не стало пыли,
Ну а с самого утра
Громко в унитазе смыли
Полутишь и полумрак.

Время запахов настало —
Кофе, чашечки, поднос.
Стерва тронула оскалом
Мой холодный, мокрый нос.

На подстилку нет управы.
Выбор есть. Иллюзий нет.
В левый туфель или в правый
Нужно передать привет.

[talia]

ДЕНЬ ВЫБОРА

В такие дни важно не подходить к окну. На всякий случай я даже скрутил ручки с оконной рамы — вдруг забуду, захочется выглянуть, проверить погоду… лучше перестраховаться. Не подходить к окну, не варить кофе — в день выбора даже слабый стимулятор будет помехой. Можно выпить немного воды, три глотка, не больше. Стакан оставить в раковине. Застелить постель, собрать грязные вещи и забросить в стиралку.

Одеваюсь неприметно, как сотни других не слишком молодых и не очень успешных людей. В меру застиранные джинсы, толстовка цвета линялого хаки, капюшон. Обязательный рюкзак. Ничего яркого, примечательного — обычный день, обычный человек, проходите мимо по своим важным или не очень делам, не задерживайте взгляд. День выбора – это очень личное, не для чужих глаз.

В такие дни я всегда спускаюсь по лестнице. Застрять в лифте? Нет, спасибо. Кроссовки приятно пружинят на ступеньках. Семь – шесть... на пятом этаже за дверью квартиры заливается скандальная шавка. Четыре. На третьем удушливо пахнет жареной рыбой, и этот запах преследует меня еще долго. Два, один... тяжелая дверь неприятно лязгает за моей спиной.

Хорошо, что я живу рядом с метро. Трястись в автобусе, собирать еще больше запахов, слушать бубнявые названия остановок, случайно прикасаться к другим людям — любая мелочь может повлиять на выбор.

Под капюшоном смотрю вниз под ноги и чуть вперед, ровно настолько, чтобы идти без риска налететь на столб. Не люблю столбы. Торчат самодовольно на одном месте, заставляют всех себя обходить. Деревья тоже не сказать чтобы часто прогуливаются, но все равно — живые. На месте столбов я бы, наверное, завидовал деревьям. У них – ветки, листья, птички. Но если пожар, тогда лучше быть столбом, им все равно, им не страшно. А деревья я вроде читал могут испытывать боль. И когда на тебя несется стена огня, а ты дерево и никуда не можешь убежать…

Вход в метро. Людей много, но не слишком. Удачно. И толпа, и пустая платформа — плохие помощники в день выбора. Прикладываю карту, прохожу за турникет. Эскалатор неприятно скрипит, настырная реклама лезет в уши. Я без наушников — так надо. Музыка, которую я обычно слушаю, тоже может повлиять, а выбор должен быть максимально чистым и честным, это важно.
На платформе занимаю место примерно по центру второго с конца вагона и жду первый поезд. Представляю, что мои ноги — это корни, которые уходят вниз, к центру земного шарика, а волосы — провода, которые тянутся вверх, в бетонный потолок и дальше, выше. Меня обтекают люди, спешат протиснуться в открытые двери вагона. Толкаются, что-то бурчат — мне все равно. Я дерево. Или столб. У дерева — корни. У столба — провода. Такая разная связь. Такая разная жизнь.

Двери с шипением закрываются, и первый поезд покидает станцию. Я делаю шаг вперед (сложно шагать, когда ты — дерево и столб одновременно, но это же день выбора и я все-таки шагаю). Замираю. Стою. Жду свой второй поезд. Люди вокруг становятся тенями, бетонные стены как будто растворяются. Это самый рискованный момент. Я – почти невидимка в своей униформе-толстовке. Почти – но не совсем.

Однажды в неудачный день бдительная старушка оттащила меня на скамейку (где только силы нашла?), долго махала надо мной каким-то разноцветным журналом и порывалась вызвать скорую. Пришлось прервать выбор, зайти в вагон, долго кружить по станциям, и возвращаться домой ни с чем. В день выбора должен состояться выбор — это правило. И такие важные правила нельзя нарушать. В тот раз я еле дотащил себя до дома и до следующего дня выбора. С тех пор я опасаюсь добрых старушек с внимательными глазами и разноцветными журналами в руках.

Второй поезд уезжает. Я делаю еще один шаг вперед, ближе к краю платформы и к своему выбору. Деревянные столбы когда-то были деревьями, а бетонные — никогда. Лучше им, проще стоять, сохранняя память о прошлом? Нет, мой личный голос — за бетонные. Они всегда были такими, им не с чем сравнивать, для них не существует «если бы» и «а помнишь». У них всегда — настоящее. Так проще. И лично я бы не хотел приторного послесмертия. Смотреть сверху, с небес на живых, вспоминать, завидовать... не знаю, кто и для чего придумал эту странную сказку-ложь.

Третий поезд — решающий. Я, столб-дерево, с ветвями-проводами, стою почти у края платформы. Я весь — один сплошной слух и чувство вибрации передается по корням и проводам прямо в сердце. Гудит, приближаясь, поезд. До выбора остаются считанные секунды. Я могу остаться на месте, привязанным к этой жизни корнями-проводами или шагнуть вперед, разрывая все связи, растворяясь так же, как растворились бетонные стены, которые как будто бы есть, но на самом деле их нет…

Машинист третьего поезда еще не знает, что может прямо сейчас превратиться в топор лесоруба или ковш экскаватора — не более чем в инструмент. Нечестно? Не думаю. Принимая решение сесть в кабину железной шайтан-машины, машинисты тоже делают свой выбор. Может, где-то в глубине души они даже ждут, когда кто-то сделает свой выбор, просто чтобы понять – как это. Чтобы порадоваться, что это не твой, а чей-то чужой выбор, какого-то невзрачного человека в линялых джинсах толстовке.

Три. Я — живой человек-дерево? Два. Я — мертвый человек-столб? Один. Мимо меня проносятся вагоны. Поезд останавливается. Сегодня я выбираю жизнь.
Отрываюсь от корней, сбрасываю провода. Прочь странные ассоциации, выбор сделан, я — просто человек. Бегу по эскалатору вверх вприпрыжку. Вырываюсь из стеклянных тяжелых дверей, вдыхаю полной грудью — живу! Хочется дарить цветы незнакомым женщинам, громко петь и плескаться в лужах этого нового, удивительного и свежего мира...

… а потом меня опять начнут раздражать родственники, злить новости, казаться глупыми книги, невкусной еда, я начну плохо спать и как-то утром вдруг пойму, что опять наступил день выбора. И я снова (не подходить к окну!) выпью три глотка воды, надену линялые джинсы и толстовку с капюшоном, сбегу по лестнице и обходя столбы дойду до входа в метро, выслушаю эскалаторную рекламу… и снова выберу жизнь. Или смерть. Но, в любом случае, это будет честный выбор.

[talia]

Вне конкурса

Домовой

Раз в обители священной
Нечисть завелась.
И свечой обыкновенной,
В миг обзавелась.

Все монахи в тихом страхе.
Хор весь день молчит.
Словно при малейшем взмахе
Лопнет церковь в миг.

Счетным дням идут минуты;
Черти всё шалят.
В их нечестном словоблуде
Слышен чистый яд.

Долго Бога умоляли
Изогнать чертей,
И обетом заручались
Жизнью всей своей;

Только Бог не слышал бреда
Тех, кто сам как чёрт.
И над чашею обета.
Все молитвы стёр.

Искупления просили
Все, кто в церковь шёл.
Их то черти не щадили
Гнали-то под стол.

День прошёл,
Другой проходит.
Страшен церкви вид
Все иконы в развороте, их не виден лик.

Так и было бы всё время
Если бы не он.
Тот, кого прогнали силой
Уложили в сон.

Он из церкви выдул племя
Он задал им жар.
Показал в ком будет сила
В ком сильней удар

Домовой задал им трёпки
С криком заведясь
Покатились черти с горки
Чтоб не возвратясь.

Домовой не ждал огласки
Слишком скромным был
Лишь у церкви он оставил
Сломленный ковыль.