Конкурс 2023 - "Настало время удивительных историй"

[talia]

Крестьянка Тверской губернии

Вот он, Тринадцатый зал, вот она… Глашенька. Пусть будет Глашенька; Глафира Иванова Семенцова, родом из Каменки, заложенной и потом дважды перезаложенной отставным майором Семенцовым, выжигой и фанатичным собачником, державшим малую, на сорок легавых, охоту, и оттого считавшимся мелкотравчатым.
…О чём это я, что выдумываю? Какая Глашенька, какие охоты?..
Только она ведь есть на картине и никого боле; смотрит на меня – ох непросто как смотрит! – с уровня моего роста, в уголке Тринадцатого зала, и не видит её никто, и нас с нею не видят: неприметны мы во спряжении взглядов, в этом обмене – сказала бы “через столетия” – да уж очень громко это.

Тринадцатый, наверное, а может и двадцать третий раз прихожу сюда, стою перед полотном, смотрю… смотрю… народ обтекает нас шаркающей лентой, переговаривающимся на всех языках многоголовьем, только Клавдия Васильевна глядит осуждающе со своего неудобного стульчика, а по выходным – Елена Петровна; обе будто высеченные из старого времени и посаженные сюда наблюдать за проходящими: сидят, поворачивая разные головы в одинаковых, крючком вязанных воротниках – Клавдия Васильевна – востроносую, Елена Петровна – с тяжёлым подбородком; следят за экскурсантами, запоминают постоянных посетителей, приглядываются ко мне насторожённо – к самой постоянной, неподвижной, часами глядящей в глаза Глашеньке, не сводящей с неё взгляда.

– Девушка, вы загораживаете, – не выдерживает первой Елена Петровна в одну из суббот, – Девушка, вы мешаете, отойдите, пожалуйста.

– Я художник, – отвечаю, – пишу работу по Венецианову (вру, конечно); почему я не могу постоять у полотна?

Достаю блокнот, делаю вид, что делаю пометки, делаю вид, как всегда, когда надо что-то делать; не деловая, зовёт меня папа, не дело делаешь, отзывается мама почти на всё, что я делаю. Не дело. Не дело ходить в музей почти ежедневно и простаивать по часу у одной-единственной картины, раздражая старушек-смотрительниц, будто высеченных из недоброго прошлого. Не дело – говорить с ней, “Крестьянкой Тверской губернии”, которая – единственная из венециановских живая – смотрит на тебя таким… так… такой жизнью!..

– Ой, бедовая девка! – донеслось однажды из-за спины, и я обернулась, приняв на свой счёт (почему?), а там старик, какой-то неприятно красивый, с крашеными волосами и огромным донжуанским списком в масляных глазах, разглядывал поверх моего плеча мою Глашеньку, впитывал её взгляд, классическую томность полных, не крестьянских рук, и даже облизывал верхнюю губу.

– Ох, как глядит! – а я следила за движением кончика его языка, и перемещалась по полшажочка правее, правее, загораживая ему вид, не могла допустить чтоб он на неё глядел – а он всё глядел, впитывал, не обращая на меня внимания: он выше меня на голову, он всё равно видел, и тогда я встала спиной вплотную к портрету, защитила её, и сразу запищал какой-то звоночек, и старушка бойко сорвалась с места, а мерзкий наконец опустил глаза на меня, тоже оценил, и сразу отошёл, виляя задом. А мне досталось. И старушки меня запомнили, и теперь не подпускают близко.

А мне надо близко, я и живу тут близко, в подаренной папой квартире-хоромине, в которой теряюсь, ведь мне нужна только одна комната, и работаю близко, в ещё больших хоромах, к которым папа тоже имеет отношение, и близкие желают чтобы я была им близка, а мне нужна Глашенька или, по крайней мере, чтоб не мешали проводить с нею время, которое, конечно, кончится, когда я пойму что-то, когда иссмотрюсь на неё окончательно и проникну в какую-то её греховную, наверное, тайну, ведь не может быть такого взгляда у человека, который не согрешил.

И вот ещё наблюдение: за мною установили наблюдение, пока я силилась понять что-то в Тринадцатом зале, и теперь я чувствую этого соглядатая – этих соглядатаев, потому что они всё время меняются – чувствую краем глаза по напряжённости, с которой они проходят мимо, по щелчку аппарата, которым они снова и снова фиксируют меня у той же картины, и только раз, в самом начале, видела я Того, Который направил их ко мне: высокого, с мягким шагом и лисьим взглядом, посмотревшего на меня лишь единожды, но горячо и долго, и после отвернувшегося, но не оставившего, будто оставшегося там, где-то рядом с музейной старушкой, следящего за мной с помощью своих наёмников – в музее, на улице, через стекло моего кабинета, через окно моей вычурной огромной спальни…
Я для Кого-то стала венециановской загадкой, которая не желает стать разгаданной, и от этого Этого я закрываюсь всё больше, и после Глашеньки вырываюсь на Итальянскую, и спешу, оглядываясь, но в толпе не могу различить соглядатая, а он точно есть, и он снова вынудил меня уйти, не досмотреть, недопонять, я снова потратила впустую свой музейный час, а всесильный и лисоглазый изучает меня и узнаёт обо мне всё больше и больше…

Его приставил ко мне папа – я знаю – папа может, он не из простых, и Его приставила ко мне мама – я знаю – радостная сводня, переженившая детей всех близких и дальних, но дальние мысли о том, что Он приставлен ко мне своим собственным желанием, тревожат меня всё больше, и больше становится Его незаметных наймитов, отмечающих меня в своих блокнотиках или случайно щёлкающих на свои аппаратики, и я обмираю, думая о Нём, и о них, и приближаюсь всё ближе к черте на паркете, ближе которой Клавдия Васильевна и Елена Петровна не велели подступать к Глашеньке, и они подбирают свои всегда готовые ноги под стул, подаются вперёд, желая меня отловить, не пустить – и появляется моё отражение в стекле, закрывающем Глашеньку, и тут – ах! – возникает Он, отражённый тем же стеклом.

Темнеет зал, опадают собранные волнами шторы, шурша, удаляется толпа, и развернуться ли мне смело к Нему, или броситься вон, но не могу ни этого, ни того: мешает паркетная черта, которую пересекали миллионы ног, но не мои: мои не могут, мои дрожат, и я смотрю на Него в отраженьи, а он, улыбается невыразимо и не выразить мне его лица, и не смыкая губ произносит:

– Я просто люблю вас, – и я выбираю себе близкого, который никогда не предаст, и бросаюсь к этому близкому, переступаю запретное, и пружинят ноги смотрительниц, разгибаются их спины, а я уже чувствую холод стекла, и ударяюсь о него, и разворачиваюсь к залу – и стихло, всё стихло, лишь Он, невыразимый, стоит и смотрит теперь издали, да носятся ловчие старухи, пытаясь меня отыскать, вновь раздвигаются шторы, нахлынывает толпа, и кто-то вихляющей походкой подходит всё ближе, склоняется, и дурно от его масляного взгляда, от кончика языка, бегающего по губам, вижу его прищур и слышу:

– Ой, бедовая де… – но осекается, отшатывается, и почти убегает, оглядываясь, а Он, любивший меня, стоит и не сводит отчаянных глаз с нашего портрета крестьянки Тверской губернии.

[talia]

Вне конкурса

Большое имя

Сегодня я ударил человека. Ну, как человека: мальчишку из соседнего дома. Был бы он человеком, не назвал бы мою маму инвалидкой, и его не пришлось бы бить. Папа сказал, что так ему и надо, а мама расстроилась. Но не из-за того, что она инвалидка, ведь это совсем не так: просто, когда меня ещё не было, они с папой попали в аварию, и теперь мама не ходит, как все, а ездит на специальной коляске для взрослых. Папа ей недавно новую подарил, блестящую. Мама тогда обрадовалась и сказала, что коляска очень удобная, а папа почему-то отвернулся и убежал.

Бабушка позвала меня на кухню и дала облизать миску, в которой готовила крем для торта: вообще-то сегодня у меня день рождения. Мне будет шесть лет, и уже осенью, на год раньше, чем другие дети из моей группы, я пойду в школу. Мне разрешили, потому что я со-об-ра-зи-тель-ный. Так бабушка говорит. В нашей семье любят длинные и сложные слова. А папа так вообще учёный. Он изучает время и бабочек. Бабочки красивые, почти как мама. А чего там время изучать — не понимаю. Мне вот дедушка ещё в прошлом году всё объяснил, и я сразу понял: теперь могу различать время даже по часам со стрелками. Ещё дедушка сказал, что папа хочет найти способ, как вылечить маму. Вот бы у него получилось! Только интересно, как он это сделает, он же не врач?

Мама позвала всех за стол в большой комнате, отмечать мой день рождения. Пришли бабушка с дедушкой и я. Только папа куда-то подевался, и мама опять расстроилась. А я не расстроился: началась гроза, поэтому папа наверняка придёт ко мне в комнату, когда мама мне почитает и выключит свет, чтобы я засыпал, — он иногда так делает, чтобы я не боялся, это наш секрет.
Ну вот, я же говорил: пришёл. Думает, что я заснул, а я просто лежу с закрытыми глазами — жду его. Я чуть-чуть разжал глаза, чтобы получилась щёлочка, и теперь вижу, как он подходит к моей кровати. Мне смешно от того, что я его разыгрываю, еле держусь, чтобы не рассмеяться. Папа наклоняется так близко, что я слышу, как он хлюпает носом —насморк, наверное. Когда у меня насморк, мама мне капает что-то очень противное, воняющее луком: мне потом долго жжёт в носу и во рту неприятно.

Папа гладит меня по голове — вот это что-то новенькое! — и уходит, почти неслышно прикрыв дверь. Я открываю глаза. В комнате темно, а под дверью лежит жёлтая полоска: папа забыл выключить свет в коридоре. Значит, скоро я услышу, как бабушка прошуршит своими тапочками. Мы их подарили ей на прошлый Новый год. Я помогал выбирать, и мы купили очень мягкие и красивые: чёрные, с большими розовыми цветами. Называются георгины, мама сказала. Напоминает моё большое имя. Это такое имя, которым меня будут звать, когда я вырасту. Забыл, как оно звучит, надо завтра у мамы спросить.
Очень спать хочется, но я подожду, пока не услышу бабушку. Но я слышу только гром, и мне немножко страшно: папы нет, и бабушка что-то не идёт, вот уже и полоска под дверью сама по себе исчезает…

[talia]

Мертвый человек

Я вырежу на Солнце твоё имя.
И все увидят что я чувствую к тебе.

Тишина между нами заставляла меня кричать всё сильнее. Кричала, вероятно, и ОНА, но того я слышать не мог. Да и была ли тишина на самом деле?

Мы не разговаривали уже больше двух недель после нашего разрыва. После того, как ОНА меня бросила. Это письмо будет прощальным. В этот раз отправлю себе. Прочту через несколько месяцев, освежу память, переболею, забуду. Станет легче. На бумаге всегда легче. Шелестящей, мнущейся бумаге. Или отправлю ей, в последний раз. Решу позже. Хотя, подозреваю, никому нет дела до того, что творится в моей голове. В моих воспоминаниях.

***

Вспоминаю, как пробовал звонить с чужих номеров в посольство, где она работала. Где мы работали. Либо не берёт, либо берёт, но другая или другой. Так и не услышал её голос. Молчал в трубку и сбрасывал; иногда не дожидался ответа с той стороны. Звонить больше не стану — боюсь услышать, хотя очень сильно скучаю. Но ведь однажды она всё-таки ответит и что-то скажет. И это что-то не обрадует меня, оно обязательно утащит за собой, в могилу. К таким же, как она.

Она уже родилась такой, в этом сомнений нет никаких. Тёмной, чёрной, мёртвой, как самая глубокая и неизвестная бездна, почти как её глаза. Такие, как ОНА, выходят на свет приглушив его; и если бы роды принимал я, клянусь, в ту же секунду… Хм, я бы сделал это. Без колебаний, потому что так нужно, не сомневаясь, потому что в этом есть моё будущее. Которое, к сожалению, не наступит. Она уже среди нас, а я — внутри неё. Но тогда я бы смеялся, хохотал как больной, и не от злорадства или от душевной травмы, а оттого, что наконец это всё закончилось, и, тем самым, я помог бы не только себе, но и ей, потому что знаю что она хотела. Если бы я был в тот момент прошлого там, в той палате… я бы заметил тех трёх, вроде неприметных, дамочек-акушеров, — несомненно свиней, решающих за всех остальных, замаскированных в чужую шкуру. В типичных свитерах, поверх которых надет безупречно белый халат, с тонкими ногами-спицами, в шапочках, масках и со всеми иными инструментами и приблудами, но вместо головы — поросячьи бошки. Обычный человек не заметил бы их настоящее лицо, и даже поспорил бы со мной, поскольку ни белые халаты, ни ноги-спицы никак не вяжутся с поросячьей внешностью. Но я их вижу, как сейчас, я бы помешал им. Я бы СДЕЛАЛ ЭТО. Потому что знаю к чему всё идёт. Знаю к чему приведёт их запущенный клубок. А после спросил бы у тех дамочек: где ваша благодарность? Почему не радуетесь, не веселитесь? Разве вы не поняли что я сделал? Прошу, пожалуйста, возьмите, это мой подарок за вашу бесконечную работу! Это не пуговицы, не зеркала, не ножницы, это не обмен, это дар, редкая драгоценность, которую никто вам не даст, кроме меня! Но никто из тех, кто был в той возможно гипотетической палате, так и не осознал ЧТО произошло и ЧТО я им вручил. В своих свиноподобных черепках, туго сдавливающих болезненный мозг, они вынашивали план по деструкции моей жизни. Видимо, лишь это их радует и веселит — лишать свободы выбора и воли; уже тогда они всё знали, и вот — план осуществился. Через неё. Через мои пристрастия.

Самое глупое из моих пристрастий — любовь к женщинам с печальным взглядом. Хочу помочь им. У неё, конечно, был именно такой. Встретил её примерно на второй или третий день моей работы в отделе. Видел её часто, но заметил впервые. Позвал на разговор, на улицу, на скамейку. Она говорила здраво, прямолинейно, высоко — проводила вечера за книгой, явно хорошей. С другой стороны, язык казался мне непривычным для столь юной девушки, игольчатым. Но оттого проникающим. Я сразу забыл кто у меня был до неё, точнее, не хотел вспоминать, впервые за долгие годы. Целиком обволакивали чувства, неожиданные. Я не знал кто она такая, но по непонятной причине хотел стать ближе. Немного потрясывало от волнения, она не видела. Её тоже потрясывало, слегка. Боялась. У неё аккуратные руки, ухоженные, короткие волосы, карие глазки. Курносая, забавная. Возможно не стоило подходить, звать, разговаривать, но решал несомненно не я. На её руках аттрактант, на её шее аттрактант. Такое влечение не остановить. Я бы раздел её прямо там. Не хотел знать какая она внутри, был влюблён в её красоту. Она — пламя, к которому хочется прикоснуться. Войти в него. Она — пламя.

ОНА — мёртвая. От неё несёт мертвечиной. Она — как лакмусовая бумажка, как биологическое оружие, таких сдают для опытов над другими. Там нужны такие. Пригодится. Чтобы все видели. Пустая камера. Понизить лабильность. Лишить конечностей. Прижечь. Валяшка. Валяется. Никому не нужная. Пусть все увидят волю божью. И все поймут, что мы ничего не выбираем. Никакой стохастичности. За нас всё выбрали. Но я вне этого поля, за ним. Я знаю. Никого нет, кроме меня, все остальные в круге. Селёдки с душком в душном пластиковом контейнере-круге. Никого. Больше никого. Я знаю. Я ЕЁ ВЫБРАЛ. Я! Меня предупреждали. Селёдки с душком предупреждали. Я не слушал. Не слышал. Не хотел. Но я хотел ЕЁ. Никто не предупреждал… Я сам выбрал. ВЫБРАЛ её.

У неё отпуск, едва мы познакомились, — уехала к морю с друзьями, с её парнем. Останется со мной, его бросит. Обещала звонить. Не могу вспомнить, чтобы мне кто-то когда-то обещал звонить. Так по-детски… Во мне жило и до сих пор живёт чувство, оно размножается, множится, — я стал кому-то нужен… Не кому-то, а ей. Целой Ей. У меня было совещание, а она мне позвонила. Скрывалась от парня. Ходила по холодному песку босыми ножками, убегала от друзей, ночью, в темноте, одна, мне звонила. Хочу, чтобы ходила по мне босыми ножками, по моей квартире. Я всё бросил, вышел на улицу, отошёл подальше и слушал её. Мурашки завоёвывали всё моё пространство. Сладкий, как зефир, мягкий голос. Он обнимал меня на расстоянии в тысячу километров, согревал. Даже не верилось, что со мной такое возможно. Следующие дни без её голоса показались мне чрезвычайно томительными и страшными.

Я долго собирал старые футболки, чтобы затем сделать из них плед или одеяло. Очень много лет собирал, может, пятнадцать, или дольше. Думал, можно сшить по квадратикам, или как-то так, затем набить чем-нибудь, и получилось бы, например, что-то мягкое и интересное. Я бы подарил её моей любимой, которую ещё не встретил. Мы бы вместе под ним лежали… И вдруг — Она появилась. Не сразу, случайно для обоих. Я в принципе её не хотел, а она взялась откуда-то. Я не планировал её. Больше того — Она меня не планировала. И мы появились у нас, как спонтанно подобранные котята под теплотрассой, только подобранные друг дружкой. Удивительно: она сказала, что умеет шить, вязать, сказала, что сделает. Стоило заикнуться. Это странно… Так бывает? Она хотела это сделать ради меня? Я очень хотел накрыть её нашим будущим. И пледом. Обнять её… Поцеловать в загорелую щёчку. Рассказать историю своей жизни, послушать её историю.

Представляю, как она позвонит, будет стоять у порога, попросит поговорить; мне она такого подарка не соизволила. Смотрит на меня. Я милосердный. Богобоязненный. Я не брошу её, не оставлю одну, как она меня. Пускаю домой. Смотрит. Велю не поднимать глаза и не сметь открывать рот. Мерзкий, мерзкий рот! Если она начнёт говорить, я сдамся. Но я не сдамся. Нельзя говорить, нельзя слушать! Это не в пользу. Ни ей, ни мне. Говорю снимать верхнюю одежду и обувь. Она же придёт ко мне? Позвонит? Это она была у окна? Стягивает обувь, снимает верхнюю одежду. Пахнет волшебством. Нельзя идти у неё на поводу, она рассчитывает на это. Я забираю вещи, кидаю на пол в одну кучу. Она приедет ко мне? Это случится? В одну жалкую мусорную кучу. Поджимает губы, смотрит в пол. Правильно делает. Я всё равно бы не посмел поднять на неё руку; даже прикасаться не хочется. Но я не прогоню. Знаю чего добиваюсь. Знаю как будет. Ухожу в другую комнату. Пусть будет её лепрозорием и моей наблюдательной. Тянет за мной, как сквозняк. Сажусь на диван, приказываю ей: на колени. Она смотрит на меня и не понимает. Жадно втягивает грудью воздух, не может надышаться. Не надышишься. Чего ты не понимаешь? Будешь стоять так час, два, три, целый день — хоть сколько, пока не скажу обратное. Без слов, без взгляда, без телодвижений, без шума. Хочу видеть как она стоит на коленях, бесправная. Слышу как вопит, но всё происходит молча. За окном капает. Короткие волосы. Короткое каре. Потом заставлю повернуться ко мне спиной и также стоять на коленях. Вопит молча. Слышу её крики. Оборачивается. Позорит само понятие жизни своим существованием. Не смотри, прошу, не смотри! Склони голову, будто молишься. А она крещёная; не верующая. Вот, молитвослов, держи. Читай.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Тишина, в которой слышно как меняется время на электронных часах. Пытаюсь заснуть. Тик, так. Тик. Так. Ноль. Один. Ноль, ноль. Время идёт. Слышу шаги времени. Тишина вырывает сердце, кладёт его между бетонных плит, сдавливает. Слышу шаги. Это она? Пытаюсь заснуть. Продолжу завтра.

Августовское солнышко тогда сильно грело. Жарко. Она стояла на улице, рядом с набережной, вглядывалась в редкие порывы ветра на реке, не видела меня. Обернулась — показал ей язык. Она никак не отреагировала, но я-то видел что происходило у неё внутри. Смотрел на неё дальше. Она посмотрела по сторонам — никого нет, тоже показала язык. Улыбалась, глазами тоже. Мило, тихо хихикала. Моя радость. Стала моей радостью.

Мои желваки и руки в трясучке всегда напоминают о том, что я чувствую, чувствую на молекулярном уровне; каждая моя клеточка стремится вырваться из заточения и уничтожить патоген дотла. До ничего. Меня коробит и разрывает на части, четвертует, но этого мало — меня разрывает в бесконечной степени, точно кусок хлеба в толпе гадких крысиных ртов. Каждая крыса больше человек, чем сам человек. Оставлю это чувство на бумаге. Отправлю себе. БРОСИЛА ГОРЕТЬ! ОДНОГО! Я бы так никогда не сделал с ней. Сложу листы пополам, затем ещё раз, разглажу, запихну в конверт, который остался от предыдущей, такой же… такой же… Теперь я строчу это дерьмо в пустой квартире, и хотелось было сказать «в надежде». Дойду до почты, СЖЕЧЬ, СЖЕЧЬ! доплачу пару бумажек, пусть отправят, доставят в тот день, когда нужно МНЕ, отправлю самому СЕБЕ, перечитаю ещё раз и вспомню каково это: быть самой БОЛЬЮ. Словно ты нерв. Словно ты большой, длинный, жирный, как нефтяная труба, нерв, и тебя режут и кромсают. По тебе что-то течёт. Это чувства. И как только ты привыкнешь, будет новый виток БОЛИ. Чтобы ты мучительно страдал. Но ЭТО умереть тебе не даст. Никогда. ЭТО с тобой теперь навечно.

Приехала с отпуска, встретил её. Она была в моём любимом красном сарафане в белый горошек. Сандали на ножках. На загорелых ножках. Подарил ей золотой браслет. Дорогой. Она столько не зарабатывала. Никогда не смогу забыть её взгляд. Она не умела говорить слова благодарности, сама признавалась, но этот взгляд… Настоящему мужчине не нужно какое-то «спасибо», когда есть такое. Взял её за руку. Не хотел отпускать. Но тогда нужно было. Тогда это было нужно.

Мне встречались разные люди, но не такие. Не топили, искренне протянув сук для спасения. Тем же суком. Вроде того, как ставят тарелку с аппетитным куском мяса смертельно голодающему, а потом, чуть он протянет, для спасения, руки к тарелке, забирают его мясо и кидают жирной, как три сотни китов, собаке. И собака умирает от разрыва желудка, и человек дохнет. Пульсация в висках.

Однажды я дал себе обещание — никогда не вставать на колени, хватит. Не знаю что обиднее, что больше унижает: получить пощёчину или снова стоять на коленях. Не забуду, не повторю… Встал, повторил, хоть и без намерения. Сидела на моём диване, смотрела на меня прекрасными карими глазами, Она знала что со мной происходит от её взгляда, а я подошёл к ней, нарушил обет, не заметив даже, не придав никакого значения. Гладил по бёдрам, любил её, целовал её руки, не мог поверить, что моё. Всё моё. Заслужил? Нет, не заслужил, но она была полностью моей. Положил голову. Она гладила; мама так делала в детстве. Мамы давно нет, зато теперь есть Она. Мягко проводила нежной ручкой по моим волосам. Чухала. Мне очень этого не хватало.

Мы договорились, что будем писать друг другу письма. Стихи, сказки, рассказы, что-то личное. Я старался писать ей каждую неделю, а то и чаще; у неё не было времени, она так много работала… Я понимал её положение, сам находился в таком — когда есть несколько часов для ужина, горячей ванны и сна, а потом всё заново — работа. Не каждый раз у меня получалось, особенно со стихами, но в голову лезла только поэзия, в чём я откровенно плох. Она постоянно поправляла меня по ритмике и выбору слов. Говорила, что я и сам знаю, и правда — я знал и сам. Такой и должна быть связь между двумя влюблёнными — честная. Поправляет — значит, любит. Не обязательно говорить, что мои стихи ей нравятся, это излишество, это понятно и так.

Эмансипированная вульгарная дрянь. Не может остановиться. При любом случае упоминает свой вибратор. Дрянь. Таких, как ты, лечили шоком. Спрячь его. Спрячь его! В шкаф! Старый, скрипучий, забытый! В вещи, потом в шкаф! Ты всегда повторяла: «жаль», «жаль», «жаль», «жаль». Ты дрянь. Это не так. Это ложь. Металлическая тысячетонная ложь. Ты лгунья. Воровка. Тебя не вылечить. Разрезать сарафан. Разорвать. Залить в твою паршивую глотку бутылку водки. Тебе же нравится быть пьяной? я знаю. Ты всегда пьяная. Ты скрываешься за алкоголем. Попробуй сейчас, скройся сейчас! Залить в тебя целую бутылку. Две бутылки. Наблюдать как ты захлёбываешься в собственной рвоте. Вульгарная дрянь.

Мы сидели на ступеньках, на лестнице, на улице. Было холодно, но мы продолжали сидеть. У неё новый вязаный свитер, чёрный. Долго разговаривали о разном, о нас, она обнимала меня, и я заплакал, но она не видела этого — я отвернулся, вытер слёзы. Слышала, понимала. Сказала, что при ней я могу быть настоящим. Сказала, что могу показывать все эмоции, которые раньше сдерживал, потому что при ней можно не бояться, не скрываться. Мне никто такое не говорил… Наверно это и значит быть родными людьми. Наверное, любовь — она такая.

Всё, что меня окружало, било в колокол. Забиралось на самую верхушку храма, потягивало за верёвки, канаты, трезвонило так громко, что услышал бы любой сраный чинуша, притворяющийся глухим, когда дело доходит до исполнения его обещаний. В каком-то смысле, она тоже чиновник. Умела только просить, притворялась, что не умела, но это не так. Ничего не давала взамен: ни эмоций, ни радости, ни времени — ничего, что могло бы удерживать меня рядом с ней. Я думал, это на короткий период, что счастье не может достаться легко и сразу, и за него нужно бороться, страдать, жертвовать. Мой духовный наставник говорил, что любовь — это жертва. И я верил ему. До самого конца.

Они ГЛУМИЛИСЬ надо мной. Не скрывали. Я заполнял письмо их ручкой. Спросил у них. Они СМЕЯЛИСЬ: «Где твоя ручка? Ты куда пришёл? Ты знаешь кому пишешь? Такого индекса не существует! Неправильно выводишь! Ха-ха-ха!». Три жирные свиньи. Только и могут, что быть грязными и подлыми, придумывать свои правила, законы, думают, раз они — животные, то и все остальные должны быть овцами, птицами и прочей живностью. Жалкие свиньи. Одна из них, молодая и уже настолько безнравственная, возилась с пряжей, весьма неудачно, я полагаю, судя по раскуроченной нити, и ухмылялась за окошком, другая краснела от смеха, не сдерживала себя нисколечко, третья — напыщенная, старая, как здание, в котором находилась эта убогая почта. Им не нужна их работа, никому из них, хотя видно, как они получают удовольствие от безделья. Прерываются на обед, на завтрак, на чай, обсуждают всех, решают за всех, думают, самые умные, но они ничего не понимают в жизни, она обошла их стороной.

В последние дни, когда работали вместе, я видел, как она ходила, носила листки, папки с одного стола на другой, с одного этажа на следующий. Задевала широкими бёдрами в широких чёрных брюках столы в узких проходах. Уже не белая, поношенная обувь. Подошла ко мне, попросила помощи, о чём — не помню, мне трудно было понять что она говорила; из её рта сочилась какая-то булькающая чёрная жидкость, вязкая, как мазут, заливала всю блузку. Из глаз тоже. Из её карих глаз. Я купил ей эту блузку. И эти трусы. Пахли её мочой. Вся одежда на ней — я её купил. Чёрная слизь стекала по маленькому подбородку. Тогда-то я убедился, что она — мёртвый человек. Пытался сбежать. Пытался абстрагироваться от её гниющего рта. Но было совершенно поздно.

Она использовала меня. Использовала! Выбросила. Спросил: «Ты использовала меня?». Она ничего не ответила. Она просто промолчала. Затем сказала, что моё дело — верить или не верить. Раньше я так поступал со всеми. Но не в отношениях, и не с женщиной. Не выбрасывал, не использовал — молчал, уходил молча, рот на замок. Женщины не заслужили такого отношения. Я их не использовал. Им нужна любовь. ЕЙ нужна любовь. Я твой? Я тебе нужен? Скажи, что я тебе нужен! Ты что-то чувствуешь? Что ты чувствуешь? Скучаешь по мне? Хочу полоснуть себя от левой части ключицы до желчного пузыря. Распечатать её стихотворения, вставить внутрь. Читать, листать, перечитывать. Дать другим посмотреть. Им понравится. Красное, белое. Чёрное на белом. Красное на чёрном.

Один раз напился. Всего один раз. Приехал домой и уснул, не стал ей звонить. Она огорчилась, обозлилась. Сказала, что если бы со мной что-то произошло, то достала бы меня из-под земли, убила бы и отправила обратно. Сидели за столом, пытались выпить кофе. Помню, она обещала мне сварить кофе в турке. Два раза обещала. Так и не сварила. У неё тряслись руки. Она вытянула их, показала. Переживала за меня, не уснула. Они ужасно тряслись. Левая и правая. Длинные красивые ногти персикового цвета. Ужасный тремор. Она больна, ей нужно к психологу, к психотерапевту, специалисту. Ей нужны лекарства. Я должен был ей помочь. Она волновалась. Рассказала, что её когда-то изнасиловали. Она раньше намекала, но я не слушал. Закупорился, бочка с вином, старался не слышать; солёный пот выходил из каждой поры, доля ангелов. Я не представлял что такое может произойти с человеком, которого я полюблю, что это реальность. Её изнасиловали, ей воспользовались. Она волновалась. Не могла дышать. Теперь я знаю почему. Она боялась, потому что тоже любила. Хотя никогда не говорила об этом. Но это не важно, я знаю, что она моя. Превратился в сливочное масло, рядом с огнём. Таял. Часть меня становилась ею. Мы сливались в одно целое. Запах, вкус, цвет. Лучше любого другого человека, любой женщины. Влюбился в неё ещё сильнее. Тёплая. Изнасилованная. — Не мною. Я бы не смог такое сотворить. Особенно с ней. Я должен забыть. Хоть что-то.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Она хотела поставить точку. Без личных разговоров, без объяснений, без ничего. Просто поставить точку. Сказала, что ей жаль, и что она благодарна за всё, что было. Прошу, умоляю, скажи, что я тебе нужен! Что ты чувствуешь? Скажи, позвони, приезжай ко мне… Я тоже хочу поставить точку. Нарисовать её на твоей печени, воткнуть в тебя старый затупленный нож и провернуть несколько раз, сдавив твою сучью шею. Представить, что мы в той палате, с теми жирными свиньями. Видеть как твои уродливые карие глаза наблюдают мир в последний раз. Им понравится эта картинка. Тебе понравится эта картинка. Будет как в кино, в которое мы так ни разу с тобой и не сходили.

Вся комната окрашена в красный цвет. Так лучше видно её изъяны. Но их нет. Она рядом. Она под моим одеялом. Я только спустя месяц положил его в стирку, хотя оно совсем не пахло. Она укрывалась им, спала под ним ровно три с половиной часа. Я подходил к ней. Аккуратно целовал. Она проснулась, увидела на мне тёплый джемпер, спросила куда я иду, а я сказал, что быстро вернусь. Ходил за булочками, за хлебом, овощами, томатной пастой, купил ей любимую жвачку, затем расфасовал жвачку по карманам её шерстяной осенней рубашки. Пахнет ею. Она потом заметит, улыбнётся, вспомнит про меня. Спала под моим одеялом… Я готовил ей завтрак, хотя мог, как она — заснуть. Очень хотела спать. Приехала рано. Нужно было обнять её, прижаться всем телом, греться. Она тёплая, она греет, говорила, что она — печка. Милая… Я тоже её грел. Мы согревали друг друга. Но я не лёг рядышком, я хотел быть самым лучшим. Нельзя быть как все с такой девушкой. Нельзя. Она заслуживает самое лучшее. Я буду таким. Для неё.

Она не написала ни одного письма. Я не расстраивался, я понимал. Это моя вина — мне стоило самому писать чаще. Каждый раз когда она их читала, как она говорила, она представляла мой голос, мою интонацию. Это успокаивало её. Потом резко перестала читать. Не объясняла почему. Очевидно — уставала. В то время она нервничала по любому поводу. Её всё выводило из себя, любая проблема, а их было достаточно. Бабушка болела, мама болела, сама потеряла здоровье на работе, уставала сильно, денег не хватало… Это очень тяжело. Поэтому мне стоило писать ей чаще, а я не догадался. Она бы приходила домой каждый день, открывала почтовый ящик и доставала оттуда мои слова… Ей бы это помогло… Но это моя вина. Я должен был писать чаще.

Мне каждый раз было ужасно страшно переступать порог почты. Я боюсь людей, боюсь незнакомых людей, и ещё больше боюсь плохих незнакомых людей. Они замышляют против меня козни, я им не нравлюсь. Краснею, потею, волнуюсь — как бы не попасть под их язык-огнемёт. Три свиньи, жёны таких же надменных хряков, сидели на своих грязных местах. В тот раз они старались не смотреть в мою сторону. Я тихо сел за пластиковый шатающийся стол, терпеливо вывел индекс СВОЕЙ ручкой на конверте, написал в графе получателя: «Любимой М…». Отдал письмо ИМ. Они ВСЁ хотели контролировать, они же убрали ящик для отправки. Они убрали его по всему городу. Я подчинился, отдал. Дикий хохот, брызганье слюной, закатывание глаз. Белые белки глаз. Белые белки странных поросячьих глаз. Я должен был писать чаще, я должен был перебороть себя. Во мне зародилось желание сжечь их за их деревянными столами, на тех грязных местах. Заколотить в столы. Сжечь. Тогда бы всё изменилось.

Она пропала. Звонил — не брала трубку. На работе нет, нигде нет. Заваливал сообщениями. Нужно было приехать к ней домой, но так нельзя. Я обещал не ограничивать её свободу, не быть как её бывший. Но это уже не свобода, это — излишество. Она пропала, а я не знал где она. Объявилась. Сказала, что я родной, что приедет. Объявилась. Но не у меня. По ту сторону экрана. Спросил: у тебя есть парень? Ты знаешь, что я есть? Ты знаешь где у тебя твой парень? По ту сторону экрана. Говорила, в семье проблемы. Она редко рассказывала про семью, и никогда плохое. Я уважал за это. Тоже хотел бы молчать, когда нужно, но постоянно говорил. Раньше не говорил, но с ней хочется. Не повторять прошлых ошибок, быть лучше для неё. Быть самым лучшим для неё. Она заслужила. Она заслужила меня и доброе отношение. Меня заслужила. Я заслужил её?

Хотела ошейник шипами вовнутрь. Я бы позволил. Посадил бы на цепь, но не таскал за собой. Она сама может. Лязгающие звуки после её прохода. Представляю, как обнимает сзади, целует, трогает мои руки. Лёгкое прикосновение мотылька. Хочу обернуться и затянуть ошейник. Хотела ошейник. Надо было позволить. Спрашивает, услышат ли нас. Я молча смотрю на неё. Хочу, чтобы она кричала. Пусть кричит, пускай все слышат. Она только моя. Абсолютная женщина. Широкие бёдра. Лижет меня языком. Представляю, как лижет меня. Это могло случиться. Я хотел такую. Дрянь. Мелочная воровка душ. Оставила меня одного. Надо было купить ошейник, надо было позволить.

Четыреста метров по эллипсу. Курю на улице, смотрю на эллипс. Бежать, задыхаясь. В моменте, когда толстый опарыш пульсирует в виске, в висках. Бросить сигарету, бежать, задыхаясь. Стать быстрым, недосягаемым, хотя бы на пять минут. Закурить снова.

Говорила, что в её коричневом халате удобно ходить голой. Снимать проще. Сам сползает. Она притягивала в любой одежде. В неглаженной, слишком массивной, неаккуратной, безвкусной. Любую одежду хотелось снять. Смотрела на меня снизу вверх. Сидела на кухне, видела как я готовил. Яйца, томаты, поджаренный хлеб, петрушка, много чили, много перца — она так любит. Говорила, что любит. Меня тоже? Съела, понравилось, очень вкусно. Чай с берлинскими пончиками с клубничным конфитюром. На столе лежали её любимые печенья с шоколадной глазурью, это я купил. Смотрел на неё, не отрываясь. Ей нравилось. Мало съела. Боялась показаться не такой, в которую я влюбился. Я любил её всякой. Ничего не нужно делать. Я любил её такой. Больше она не была голодной; доволен ей. Такая тёплая… Так рядом…

Двадцать шестое, двадцать седьмое, двадцать восьмое. Даты идут. Скоро первое, второе. У неё день рождения. Как поезд едет. Минута, другая, следующая. Поезд идёт. Какой поезд? Его уже нет. Он закончился. Это в прошлом. Бывшая в прошлом. Лесополосы, овраги, степь. Минуты идут. Ждать до остановки. Той уже нет. Выскочить, спрыгнуть с вагона, подышать свежим воздухом. Обратно в конуру, скорлупу. Накинуть одеяло так, чтобы никто не мог видеть моё лицо. Поезд. Прошло полгода. Помню истерику. Истерика. Закрылся в туалете, когда переодевался. Стояла очередь, но мне было дурно. ДО неё! это было ДО неё! Кричал безмолвно. Её больше нет. Уехал. Не нужно. Теперь другая. Той уже нет, у меня есть Она. Теперь у меня другая, настоящая, родная, люблю её. Новая лучше. Скучаю, люблю.

Снимал с неё футболку, пока она читала, целовал глянцевую кожу. Целовал её спинку, плечи, шею. Спинку больше. Гладкая, мягкая, аккуратная. Хотел её трогать. Шея. Немного горький вкус от её духов остался на моих губах и языке. В тот момент я любил её больше, чем одуванчик любил солнышко. Она не была как все, кто окружал меня до этого, — сухой, худощавой, она была чуть полненькой, совсем чуть, и потому — бесконечно пленительной. Я обнимал её сзади, чувствовал мягкость… бесшовная набитая ватой игрушка… моя игрушка… её игрушка… нежность тела. Мне безумно нравилось до неё дотрагиваться. Обнимал двумя руками так, чтобы её грудь касалась моих рук, но только касалась. Я бы мог опуститься ниже, ощутить кончиками пальцев как она хотела меня, но не стал этого делать. Целовал её плечи, спинку, покусывал мочки ушей, целовал шею. Она перестала отвлекаться на книгу. Она хотела меня, но я не стал этого делать. Не хотел быть как все. На улице солнышко. Дома солнышко. Боялся, стеснялся своих желаний.

Перенасыщенность булимией. Смотрю в зеркало. Минус двадцать килограммов. Стал красивым — так ей больше понравится. Втягиваю живот до спины, пересчитываю рёбра: один, два, три, один, два-три, два. Я знал, что так будет. Ей нравится? Знаю, что нравится. Я для неё стал всем. Целым миром. Она не скажет это, но я чувствую. Потому что Я её выбрал. Я САМ её выбрал. Мне тридцать, ещё не поздно. Для неё поздно. Ничего не будет. У неё ничего не будет. Почему она ушла? Она бросила меня, выкинула, использовала, БРОСИЛА! Её больше нет, её больше нет, она мертва, она мёртвый человек, родилась такой. Я её такой сделал? Родилась такой. Это не я, это ОНА.

Говорила, что постоянно скучала по мне. Я тоже по тебе скучал, и сейчас, моя сладкая девочка… Она как-то вспоминала, как мы заперлись в узком коридоре, на работе. Дверь на улицу заперта, дверь в помещение заперта. Небольшой прямоугольник с электрощитками, где мы вдвоём. Потухший свет. Он реагировал на движения, и движения были — мы целовались, касались друг друга, мои руки впились в её бока, залез к ней под рубашку, — свет не загорелся. Что-то не так. Может, с ней что-то не так? Потом говорила, что возбудилась. Тремор по всему телу. Услышали шорох за дверью, испугались, что нас увидят; на улице ночь, ушли на улицу, вниз по ступенькам. Я обнимал её, она целовала меня, тоже запустила руки под рубашку, под мою рубашку, её длинные ногти царапали мою спину. Надеялся, там есть отметины. Хотел проверить, когда приеду домой. Но отметин не было. Что-то с ней не так. Со мной что-то не так.

Я обязан ещё раз сходить на почту. Послать письмо. Отослать себе. Знать, что случилось. Не забыть. После, сжечь почтовое отделение. Только почту. Зажарить. Ветчина на огне. Немного кетчупа. Вместе со свиньями, что глумились надо мной. Они смеются надо мной. Кому отправляешь без адреса? Кому столько пишешь? Зачем, когда нет ответа? Это ОНИ были в той палате. Не понимают. Ничего не понимают. ОНИ испортили всю мою жизнь. Мёртвые. Как Она. Смотреть на их обугленные чёрные тела. Вдыхать вкусный запах. Засунуть им руку в обгоревшую челюсть. Вырвать зубы. Вставить в их жирные животы по кругу. Друидские круги.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Я ей говорил, что со мной что-то происходит. Дичайшая боль в голове, странные призраки перед глазами, просыпался в ночи, засыпал слишком рано, клевал в обед, посещало назойливое желание спать и просыпаться. Мне приходили очень плохие мысли — я думал о самоубийстве, меня тошнило от желания жить. Я всё рассказал, поделился, хотя раньше, с другими, не делился. Но она не хотела мне помочь. Я ей всегда помогал, покупал всё, оплачивал долги — я ей всё купил! Всегда был рядом. Она не хотела. Сказала, что не может ничего поделать, потому что с ней происходило то же самое. Но зачем тогда мы были рядом, вместе… Мы рядом? Она должна была пожертвовать собой, помочь решить мои проблемы, а потом вернуться к своим, и тоже сделать всё вместе. Мы всё могли преодолеть, вместе сесть в лодку, вместе грести, потому что так намного проще преодолевать… Но она скинула меня в воду, уплыла в Точку Немо, выкинула вёсла. И осталась умирать совсем одна. Она не хотела мне помочь. Просто не хотела. Она хотела то, что никогда не получит: спокойствие, уединение, тотальное молчание и замирание всего вокруг. Чтобы её все оставили.

Ищу про неё информацию, хотя знаю где живёт и кто она. Знаю, что нужно приехать, колотить в железную дверь, бороться, до конца, до моего конца, до её, отбить себе всю руку, но колотить, пока не сломается последняя кость в кисти. До хруста, до отрицания боли. Её бывший так делал. Наверняка так делал. Но не так, как мог бы я. Он следил за ней. Её бил, наверняка бил. Он унижал её. Теперь она унизила меня. Но он знал её мать. Я — не знаю. Она меня ненавидит. Наверно обе ненавидят. За что? За что? Нужно постучать. Соседи откроют двери. Меня будут преследовать, повышать голос, спрашивать кто я такой. ВЫ КТО ТАКИЕ? Кто ВЫ ТАКИЕ? Как вы смеете меня оценивать? Вы — пожарные? Я — горящий лес? Спрашивать про меня? Спрашивать меня? Ограничивать меня? Я ЛЮБЛЮ ЕЁ. Хочу её. Вы не поймёте. Вы — ничтожество, вы меньше, чем археи. Вас даже не видно. Вы — никто! Твари. Как они смеют. Они уже в моей голове. Звон в голове. Похоронный звон. Это они умирают, я прогнал их прочь. Динь-дон, похоронный звон. Нужно идти. Идти на почту. Идти в палату.

Это опасное расследование. Я ищу про неё ВСЁ, что можно найти. Питаюсь крохами информации о Ней. Имя, фамилия, отчество, город. Нахожу фотографии, всё, что и раньше видел. Зачем искать? А если она найдёт меня? Вдруг узнает что я делал? Что я скажу? Вдруг захочет вернуться? Если захочет вернуться, я заставлю её сначала вернуться к рассудку. Она больная, она сходит с ума. Я бы помог ей. Не оставил одну, НЕ БРОСИЛ, КАК МЕНЯ. Вдруг она ещё любит? Я буду лгать, как она? Я обещал не лгать. Так нельзя, это плохо. Я хороший, я очень хороший, и она это знает. Сдавливает в груди. Не слева, справа. Там нет сердца. Вот, что она сделала со мной — у меня нет сердца. Нет. У неё нет, у меня есть. Лёгкие болят? Это возможно. Она влюбилась, любит, значит всё возможно. Нужно закурить, сигарета поможет, но нужно на улицу, там точно поможет. Не забыть надеть капюшон. Продеть через ноги, помочь себе локтями, изогнуться, спрятать всё тулово.

Спрятаться. Спрятаться! Она говорила: «Хочу спрятаться». Надо ей помочь. Надо найти её. Но где она? Я на кухне, она знает, что я там. Я стоял у окна в тот день, когда она решила поставить СВОЮ СУЧЬЮ ТОЧКУ. Гореть, оборвать крылья, выкинуть за забор. Больше не сможет летать. Я видел её из окна, она прошла мимо, она видела меня. Не видела или видела? Я не торопился, а должен был. Я ДОЛЖЕН БЫЛ. Почему не торопился? Стоял в халате, как у неё. Сбрось его, сбрось! Надо было бежать. Я выбежал. Её нет. Обошёл дом, вернулся обратно. Вышел обратно, обошёл дом, второй, ещё раз обошёл. Неприятный тяжёлый дождь заваливал лицо, очки стали мокрыми, неподъёмными, и я ничего не видел. Я больше её не увижу. УРОД, УРОД. Надо было БЕЖАТЬ. Я МОГ ЕЁ УВИДЕТЬ!

Оставлял ей хорошую туалетную бумагу, она, наверно, не заметила. Себе оставлял плохую, прятал, чтобы она не видела. Всё отдал ради неё. Успокойся, выпей кофе; заварил чай. Скучаю по ней. Кажется, так будет всегда. Я всегда буду скучать по ней. По её волосам. Гладить их. Собирать вместе. Собирать в кулак, оттягивать, оголить шею, целовать её. Жадно кусать. Как хурму. Сочная, сладкая хурма на стареньком колотом блюдце. Вяжущая, сладкая, отталкивающая, как ОНА.

Проверил почтовый ящик — ЖАЛЬ, но там пусто. Каждые десять минут спускался вниз, знал, что она могла оставить письмо с извинениями. Если она извинится, то я найду её, обниму, буду гладить по голове, по волосам. Короткие волосы. Короткое каре. Родная… Но она так не сделает. Свиньи так никогда не делают. Но она не свинья, ОНИ — свиньи. Уличные девки так никогда не делают. Они просто уходят, забирая всё ценное, самое хорошее, самое ЖАЛКОЕ из тебя. Они жуют твоё сердце, душу, проглатывают своими чавкающими, всеядными ртами. Глотка, пищевод, желудок. Там застревает. Покрывается желудочным соком, растворяется, распадается. Тонкая кишка, толстая кишка. Там уже ничего нет. На этой стадии меня уже нет. Всё всосалось в кровь. Теперь я в ней. Я — часть неё. Она говорила, что ведьма. Говорила про карты, свечи. Крест святой Бригитты. В ней живёт дьявол. Я тоже живу в ней. У неё есть все инструменты для моего поглощения, разрыва на струны, на эфир, на невидимую материю, на ничто.

Мою руки в холодной воде. В ледяной воде. Чищу кастрюли с остатками присохшей еды. Вилки, ложки, чашки. Мне нравится игривая песня на моей коже. Скачущие лошадки по костяшкам. Так лучше думается обо всём. Вспоминаю её. Вспоминаю, как она хотела сама помыть посуду, когда была у меня. Но я не позволил. Говорила, что раз я готовил для неё, то она сама всё уберёт. Но я не позволил. Вспоминаю её тёплую заразительную улыбку. Два маленьких острых клыка. Они ни разу не оказались во мне. Она пыталась меня укусить, я не позволил. ПОЧЕМУ НЕ ПОЗВОЛИЛ! Внутри моей кожи. Может, позвонит? Может напишет? Вспомнит про меня? Она скучает по мне? Я ей нужен?

Я должен всё сжечь. Свиней на почте, её, себя и кляксы на этой жёлтой престарелой бумаге. ТОЛЬКО НЕ ЕЁ! Она не причём. ОНИ причём. Это ОНИ испортили мою жизнь! ОНИ всё знали и не предупредили! Жёлтая прокуренная бумага пахнет затхлостью, как домашняя одежда, забытая в шкафу на годы, трухой. И ОНА пахнет так же, как и эта бумага. Она мертва, но не я её прикончил. А должен был. Она родилась с такой судьбой. Судьба есть у всего: у камня, у слова, у ведьмы. Забыть, ЗАБЫТЬ! Не я, не я, это не я сделал! Она сама, я её не трогал! Я бы не посмел. Я её никогда не трону. Только свиней. Только их, и себя. Послать письмо. Отослать письмо себе. Отослать письмо ей. Кому важнее. Я всё помню, она не помнит. Должна вспомнить. Письмо для неё, мне не стыдно, я искренний, люблю её. Она забыла. Я тоже могу забыть. Возможно, стоит оставить её в покое. Даже их. Я должен решить. Я ОБЯЗАН РЕШИТЬ.

Милая, я тебя никогда не трону, я обещал тебе. Я не твой бывший, я другой, я знаю когда нужно остановиться, я оставлю тебя. Ты свободна, я освободил тебя, но ты мёртвая, ты ведь знаешь?

Мы сидели на лавке в парке, когда было уже очень темно. Кто-то проходил рядом, но редко. Нам никто не мешал. Я смотрел на неё. На её руки, на её кофту. Дышал. Жил. Мы разговаривали, она разговаривала, что-то рассказывала про себя. Просидели всего час, ушли. Я довёл её… Я вспомнил до чего — старая пивнушка — мы там стояли. Яркие фонарики, рядом — никого. Где-то вдали играла противная музыка. Вызвал такси, меня трясло от холода. Она смеялась. Любил, когда она смеялась, я бы ни на что это не променял. Доказывала мне, что умела смеяться как морская свинка. Не специально. Два маленьких острых клыка, я видел их. Видел её губы. Любил её. Хотел поцеловать. Поцеловал. Села в машину, а мне обратно на работу. Я не мог работать после этого. Я не мог работать ни одного дня, когда она находилась рядом. Никто не заметил моей слабости, но мы оба знали.

Масло, бензин. Нечем дышать. Оделся. Дождь отступил. Тёмные тучи. Спички в кармане, глубоко в кармане, на всякий случай; не намокнут, там не намокнут, на всякий случай. Второй шанс мне не дадут. Идти? Выйду покурить, никто не заметит, вернусь обратно. Оставить рюкзак? Они не заслужили этого. Но они свиньи! Я должен пойти! Они смеялись надо мной! Они смеялись тогда, и сейчас это делают. У них злые намерения, как в тот раз. Нужно их остановить. Сначала послать письмо. Ей. Или себе.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Это ОНИ не отсылают письма, это всё из-за них! Я должен послать письмо самому себе, проверить, как они выполняют свою работу. Я увижу результат, я точно буду знать из-за чего, кто виноват. Накажу, если потребуется.

Моя душа в ней. Почему она? Почему я выбрал её, а не другую? У меня были варианты, была другая! Почему выбрал её? Бёдра, клыки, улыбка, взгляд, аккуратные руки с длинными ногтями персикового цвета.

Надо заканчивать. Не хочу без неё. Больше не могу терпеть. Всё стало иным. Все смеются надо мной, кидают, бросают, оставляют. Я хороший человек, добрый. Хорошим людям возвращаются хорошие поступки. Достоин другого. Плохим людям тоже должно возвращаться. НО ТАК НЕ БЫВАЕТ! Свиньям никогда не возвращается, а если вернётся, то они не поймут, потому что они свиньи. Хрю-хрю. Лежат в канаве, луже, земляных зыбучих ошмётках, пускай не по своей вине, но лежат и их всё устраивает. Змея всегда выползает наружу. Пауки выползают, муравьи выползают. Только дай возможность, маленькую щель, они выберутся. Свиньи не выбираются. Они не ломают ограду, не выбегают наружу, им всё нравится. Они не понимают что происходит, потому что их всё устраивает. Таково их мышление: им достаточно. Они не смогут понять почему я это сделаю. Почему оранжевым покроются их лица. Жёлтым, красным, оранжевым, синим, карие. Ветчина, кетчуп. Я буду смеяться.

Боюсь боли. Не знаю, смогу ли. Она так же говорила, когда я спрашивал когда именно она приедет. Значит, я обязан пойти. Всё исправить, что не исправил тогда. Мой долг в том, чтобы избавить человека от его пустой жизни. Но не её. ИХ. Кому письмо? КОМУ ПИСЬМО? АДРЕС НЕ ТОТ. ИНДЕКС НЕ ТОТ. КОМУ ПИШЕШЬ? Прежде отправить письмо. Самому себе. Доплатить пару бумажек, пусть пришлют вовремя, чтобы я прочитал в тот день, когда мне нужно. Хочу под Новый год. Хочу 30 декабря. Открою сразу два письма: одно — с пожеланиями самому себе, его я пишу заранее, посылаю в будущее, чтобы знать кем я был и что я делал, и второе — что произошло со мной за прошедшие два месяца, чтобы не повторял ошибок, чтобы стал лучше. ДЛЯ НЕЁ. Стал лучше для неё, она заслужила. Я стану таким. Но сначала я обязан избавиться от нароста на моей шее. Они прочно присосались к моей памяти. Они паразиты. Пиявки, кордицепсы. Они мёртвые, они не живые, мёртвые, почти как вирусы. Вирусы мёртвые? Она мёртвая. Нужно избавиться от них. Избавить свиней от самих себя. Залью. Огонь. Потом себя. Как холодная вода. Как ливень за окном. Лошадки скачут по коже, согревают игривой беготнёй. Как будто ОНА рядом. Как печка. Тёплая, ласковая, родная. Она согреет меня. Я буду сливочным маслом, а ОНА — огнём. Я буду таять, а она поглотит меня. Стану ею, влюблюсь ещё больше. Мы не услышим воплей свиней. Их никто не услышит. Мы останемся только вдвоём, спрячемся, как она и хотела. Я же должен это сделать? Мне стоит пойти? Мне никто не поможет. Я решил. Стоит, стократно. ОНА будет там. Она станет моим огнём, пламенем, я обниму её, ОНА обнимет меня! Мы будем греться друг о дружку, согреемся, как два котёнка. Я обниму её. Я обниму её в этом пламени. Они будут смотреть на нас и танцевать на собственных углях, и мы останемся только вдвоём. Печка. Она печка! Моя! Все сгорят, никого больше не станет, останусь только я. И Она. А письмо прочту позже, к Новому году. Или ей. Пусть помнит, пусть не забудет. Здесь много добрых воспоминаний о моей девочке. Главное, не забыть. Но я не забуду, пошлю письмо ей, и она всё вспомнит.

Люблю тебя, очень скучаю, скоро мы увидимся, мне пора идти. Это мой крест. Там моё лобное место.

[talia]

Штукатуры

Здесь, на сорок третьем этаже, ветер завывал в вентиляционных шахтах. Леониду казалось, что он чувствует, как здание в какие-то моменты поддается упругой силе, чуть раскачивается. В особенности, когда принимался растирать штукатурку круговыми движениями.
– А нас тут слегка не качает? – поделился своими ощущениями с Ёсичем, напарником.
Ёсич – Виктор Иосифович, шестидесятилетний мастер-штукатур, с простоватым лицом, открытым взглядом из-под густых, тронутых сединой бровей, на которые наползал край черной шерстяной шапочки, которую он не снимал, казалось, никогда, отвечать не стал, даже не взглянул, будто не слышал вопроса. Проведя очередной раз теркой размашисто и широко, опустил руку, глянул на Леонида и бросил короткое:
– Шабаш. Кофе-пауза, как говорят внизу.

Внизу – в управлении фирмы. Как только закончат верхние этажи, управление переберется сюда. Начальство любит быть сверху.
Кофе из термосов пили молча. Леонид закурил.
– Ты у меня третий за полгода… – Ёсич смотрел в стеклянную огромную стену, откуда им, сидя, видны было только рваные бегущие облака на белесом небе.
– А чего так? Требуешь много?
– Требую, это факт. Слабый народ пошел. Чтоб мужики правду не любили – раньше такого не было.
– Ты про какую правду? – слегка удивился Леонид. – Гоняешь больно? Вроде, три дня работаем – мне норм.
– Правда – она и есть правда, – уклонился Ёсич. – Ты как здесь оказался? По рукам вижу – тяжелее ручки держать раньше не доводилось.
– Это факт – в отделе снабжения был.
– А здесь как оказался? – с тенью сочувствия поинтересовался Ёсич.
– Да так… Альтернатива у меня: либо сюда, либо за дверь. А за дверь не могу – фирме ссуду вернуть нужно, еще полгода из зарплаты половину высчитывать будут.
Ёсич повернулся весь к Леониду, подлил себе кофе в крышку термоса.
– Ишь ты, альтернатива, говоришь…
– Ну да, – бесхитростно ответил Леонид. – У меня начальница – баба. Озверела совсем, не захотел ее трахнуть… Что правда, самого вина сейчас грызет немного – перед тобой женщина свою слабость показывает, а ты – отвергаешь. Это ее реально унизило. Так что, выбор был: или ее трахнуть, или вот к тебе в помощники. Уйти-то нельзя, денег нету.

– Выбор, говоришь, – непонятно прокомментировал Ёсич, потом вдруг оживился: – А ты как на фирму попал?
Леонид растерянно моргнул – девять лет прошло, вспомнишь тут…
– Постой, подумаю… Летом дело было. Да, точно! На родину, в свой райцентр подался. Одноклассника встретил. Тот… В общем, освободился только, на вокзале копейки сшибал. Ну, попросил пивом угостить. Возле киоска паренек лещами сушеными торговал, взяли, и газетку под леща. Там я и увидел, что новая фирма ищет сотрудников. А ты это к чему спросил?
– А сам подумай, – Ёсич неторопливо, по глотку, отпивал кофе. – Если бы твой друг не сел, он бы и не освободился. Не освободился бы – тебя бы не встретил. Не было бы пива. Газетки не было бы. Ты бы на фирму не пришел, Казимировна, знаю ее, красивая стерва, тебе бы себя не предложила. Понимаешь?
– Да нет пока, – растерялся Леонид.
– Чего непонятного, – Ёсич сделал осторожный последний глоток, выплеснул оставшиеся капли с гущей на цементный пол коротким взмахом руки. – У всего есть причина и следствие. Чем дольше живем – тем больше причин для нашего сегодняшнего. Посчитать – тысячи их. Покурил? Давай, замешивай. Стеночку эту кончать нужно…
Закончили.

В набитой маршрутке не думалось ни о чем, а вот вышел – до дома оставалось с километр – и мысли завертелись. Леонид вспоминал слова Ёсича: на самом деле, он бы не попал сюда, если бы не та встреча с бывшим школьным другом. Или попал бы? Разве же та газета была в единственном экземпляре? Да и искал он раньше, нашел бы чуть позже – рылся же в сети по всем сайтам и соцсетям в поисках работы. Ерунда все это…
Светлана, жена, встретила у порога. Раскрасневшаяся. И сразу же стала извиняться:
– Ой, Лёнечка, прости, милый, я немножко вина без тебя выпила, – чмокнула в щеку, схватила куртку повесить в шкаф, тараторила дальше: – Подруга пришла, сто лет не виделись. С мужем поругалась, говорит, не могла в его доме сидеть, сбежала, глупышка. А он ей звонит и звонит. А мы вино пьем. Вспоминали… И ты знаешь, – Светлана говорила уже в спину Леониду, который мыл руки в ванной: – Ты знаешь, что мы тебе вдвоем приготовили? Бабку! Настоящую, из картошки тертой. Ой, как мы ее терли. Комбайн не включали, руками! Пальцы все целые! А потом жарили сало и мясо, мелкими-мелкими кусочками. И в духовку! Сами чуть попробовали…
– А чего твоя подруга с мужем вздумала ругаться? – спросил, лишь бы спросить, Леонид.
– Он сам виноват! У него неприятности на работе, программист в коде напортачил, а он на ней сорвался. Ой, ну как обычно! Смотри, смотри какая аппетитная! – жена накладывала в тарелку бабку, которую достала из духовки.
– Черт, а ведь вкусно! – Леонид говорил искренне. Последний раз он такую пробовал лет десять назад, у тещи. Та была из печи, но и эта душистая и мягкая… – Гнать надо таких программистов…
– Что ты, что ты! Этот программист у них – лучший, он все тянет. Молодой, а такой умный! А тут у друга гулял полночи, тот женился.
– Свадьба – причина уважительная…
– Какая там свадьба, в квартире гудели компанией. Молодая беременная, жених артачился, самому только восемнадцать, а ей – семнадцать… Договорились кое-как. Может, и будут жить. Ой, не умеют нынче молодые… Ты ешь, ешь! Вкусно?
– А ты? Давай, если вино осталось…
– Осталось!

…Леонид лежал на диване, смотрел что-то про рыбалку, которой и увлекался вот так – по телевизору. Мысль о той залетевшей девчонке мельтешила в голове ночной толстой и мягкой бабочкой. Неприятной. Почему? Жалко было? Нет… В какой-то момент вдруг представил секс этих молодых. Может, где-то в студенческом общежитии. Впопыхах, на несвежих простынях. Оглядываясь на дверь…
Если бы этого секса не было… тогда Леонид сегодня не ел бы бабку.
От этой мысли он резко поднялся и присел. Потом взял сигареты, вышел на балкон.
Да, все так. Секс, залет, свадьба, программист с похмелья, испорченный код, семейная ссора, разговор двух подруг – бабка на столе.
Дьявольщина.
Ёсич прав?
Прав. Но не совсем. Выбор в какой-то момент все равно делать нам. Альтернатива – испытание. Она нам дается. Как дан выбор – сама его возможность…

Первый перерыв на кофе-паузу, как говорил Ёсич, был в половине десятого. Леонид открыл было рот, но Ёсич опередил, заговорил первым:
– Вот ты мне сказать хочешь, вижу… А я тебе другое скажу еще. Этот твой случай, когда тебе выбирать пришлось. Будто пришлось. Значит, сам ты понял, что к нему тебя целый ряд будто бы случайностей привел. Это мало. А вот сама Казимировна. А ведь и ей, чтобы с тобой встретиться, через целую череду совпадений и условностей пройти надо было. И ее вели…
– Кто вел? – Леонид оторопел от такого поворота.
– Кто книгу написал, тот и вел…
– Ну, старик, ты даешь, – Леонид хохотнул. – Ты про Бога? Так он нам выбор дал, понимаешь? Мы выбирать можем!
– Ты так думаешь? – взглянул Ёсич с улыбкой. – Ничего ты не можешь.
– Как это не могу? Я же сам решал, идти или не идти к тебе в помощники! – разошелся Леонид.
– Да не кипятись, поутихни. Выбор, он у тебя будто бы всегда был. Ведь мог ты другу в пиве отказать? Мог. Могли того леща не покупать? Могли. Везде выбор, в каждой точке. Так почему ты это выбором не считаешь, а только твой отказ женщине?.. И выбор ли это все? Вот, расскажу тебе историю. Гулял я с женой в парке. Идем в глухой стороне, впереди развилка, можно – направо, можно – налево. Впереди нас – такая же пара, остановились, думают. Повернули налево. А мы – направо, что ж нам за ними идти. Выбор? Или не выбор? Так вот, их ограбили, мужчину ножом пырнули, выжил. Почему так вышло, а?
– Случайность это, – неуверенно проговорил Леонид. – Ихний выбор. Говорю же, и ты сам вот подтвердил: выбор есть.
– А вот стеночку нам с тобой эту сегодня делать – это не случайность, а закономерность, – весело закончил Ёсич. – И без выбора. Подумай еще: почему они в ту сторону свернули, и почему вдруг те бандиты на той стороне оказались? В это время. Пьяные и злые. Подскажу: им на бутылку догнаться не хватило. А старший телефон потерял – в сумке дырка была. А дырка от чего взялась? Во-о-т… Набор случайностей. А почему та пара впереди нас повернула именно туда, куда повернула? Я ведь спрашивал потом у мужчины. Оказывается, белка. Белка выскочила на тропинку, потом на дерево влезла. Вот они и повернули к той белке. А белка сама? У нее ведь тоже причины были какие-то свои, беличьи… Замешивай. И думай.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

В этот день разговоров на эту тему больше не вели.

Назавтра Леонид высказался, все сразу выложил, как только присели с кофе:
– Вечер думал, еле уснул, и сегодня… Иду и вижу: люди. И вижу от этих людей тысячи линий к другим людям, машинам, зданиям, птицам… Все связано, все сцеплено…
– Это правильно, – удовлетворенно заметил Ёсич. – Учёные это эффектом бабочки назвали: махнёт она крыльями где-то в Африке, а в Америке – ураган. Извини, перебил, так что дальше?
– Так вот, всё сцеплено. Ты прав. Но есть узловые точки, которые точно раздваиваются, альтернативные точки, где тот самый выбор наш. Как у меня с Казимировной. Нас сто случайностей вместе свело – но выбор мой, понимаешь? Уверен я в этом…
– Потом про выбор… А как думаешь, линии эти, связи – они и есть тот самый наш путь? Случайны они? Или, как говорят, судьба? – прищурился Ёсич.
– Судьба, – уверенно кивнул Леонид. – Но мы ей распоряжаемся, потому как есть выбор.
– А зачем Богу нам судьбу придумывать, если выбор у нас есть, а? К чему эти сложности с этими будто бы случайностями? – допытывался Ёсич. – Пусть бы все само по себе катилось, пусть бы выбирал человек свой путь, да и шел? Зачем Богу вести?
– Ну, не знаю… Замысел его таков.
– Замысел, говоришь… А может, игра такая?
– В смысле?
– В прямом смысле игра. Кто-то там играет. Нами. Может, кино свое ставит. Или, вот: книгу пишет, – увереннее заговорил Ёсич. – У меня тут помощник один был в прошлом году, писатель. На книгу деньги и зарабатывал. Я его расспрашивал малость… Оказывается, он всю книгу наперед видит. Что с героями станет, куда пойдут, что сделают и скажут. Расписано у него. Все случайности, которые у героев случатся. Какая рыба у кого на рыбалке клюнет, под каким деревом героиня какой гриб найдет, куда кошка нагадит, на сколько денег в магазине героя обсчитают, в каком банкомате и когда карточка застрянет и уж тем более, когда у героя секс с героиней случится… Но это для них случайности. А автор их сам придумал и сам расставляет. Он всё видит, он все знает наперед. Как с той белкой у первой пары: вот вы стали, выбираете. Все одинаково? Так вот вам белка – вам же интересно, идите сюда. Или как у тебя с другом. Кто-то нарисовал-написал: вот вокзальный киоск, вот тут вы, а тут – паренек с лещом. И газетка у него с объявлением…
– Ты это к чему клонишь? – с недоверием и даже легким испугом спросил Леонид. – Что мы не живем, а фигурки на доске в чьей-то игре? Герои чьего-то романа? Или чьих-то?
– Вот, сам додумался… – Ёсич взглянул в свою крышку от термоса, долил себе напитка, сделал глоток, причмокнул. – Давно я это понял. Не живем мы. Никакой воли у нас нету. И выбора тоже. Кроме одного, разве что… Однако, теперь давай к Казимировне вернемся. Говоришь, у тебя выбор был?
– Да был же! – хмыкнул уверенно Леонид.
– Понимаю, некрасиво это, неуважительно… Но все же, если для дела: можешь рассказать? Подробно чтоб…
– Хорошо… – Леонид отставил свой кофе, закурил. Собирался с мыслями, затянулся глубоко раз и другой, выпуская дым в пустое пространство комнаты. – Ну слушай. Это на корпаративе было. Уже неплохо так посидели, розыгрыши всякие, танцы пошли. Казимировна… Танец медленный начался. Она с подругой стояла, подругу пригласил кто-то, Наташа, то есть Казимировна, шла к своему столику. Мимо меня. Мы встретились взглядами – и нельзя было не пригласить, некрасиво бы вышло, если бы я остался стоять истуканом. В этом месте зала мы только вдвоем не танцующие были. Вот и пригласил…
– Перебью, давай уж сразу, – осторожно вставил Ёсич. – Она осталась одна не по своей воле, так сказать, обстоятельства были. И у тебя – обстоятельства самые малые?
– Ну да, и я остался один, все в обнимашках уже были… Значит, я ее не мог не пригласить, танцуем. Она прижимается ко мне… бедром, потом животом. Ну, понятное дело, я же не буду отстраняться. Тоже, самую малость ей навстречу… Она в разводе, знаем, дочь почти взрослая живет у бабушки… Ну, я понимаю, корпаратив и все такое…
– Это все понимают – корпаративы эти. На которых прижаться в танце – это не грех, а часть обязательного ритуала, – хмыкнул Ёсич. – Грешат самую малость в отдельных кабинетах, кто добежит, или в туалетах, знаем. А потом?
– Ну, потом я ее еще приглашал, мы вместе выпили. Танцевали много, откровенно и чувственно прижимались. Ухо и шея ее совсем близко от моих губ были… В конце вечера она меня и спросила: не могу ли провести ее? Кофе предложила у нее выпить, а то на корпаративе бурду предлагали. И взглянула с улыбкой, которая без слов понятна. Потом… я отказался… Вот мой выбор.
– Погоди, погоди чуток, – приподнял ладонь Ёсич. – Давай все по прядку, все вспоминай, не спеша. Сразу отказался?
– Да не сразу… Все, что было, рассказывать?
– Об этом и прошу.
– Так засиделись мы. Стенка ждет. Да и все, вроде…
– Подождет. Успеем в срок. Рассказывай. Все, о чем и с кем говорил, что слышал, что видел… Все, что касается тебя или ее, Натальи…
– Хорошо, попробую… Значит… Я тогда на лоджию вышел, она там большая, дождь с ветром был, задувал. Я в самый угол прижался, курил. Девчонки… не узнал их, вышли покурить, но стали в дверях. Меня не видели. И о нас говорили. Одна: «Хороший понедельник будет, Натали нашла ё…ря, довольная придет». Вторая: «Жалко мне его, она же его до инфаркта доведёт, такая голодная». В ответ: «Зато этот жеребец премию отхватит в конце месяца». Похихикали так противно. Потом… Что еще было… Да, товарищ мой, за столом вдвоем остались, налили, он бросил: «Ты осторожнее, говорят, Натали наша – горячая штучка. Но если ей понравится – уже не отступится». Вроде все…
– Ты жене звонил? – неожиданно спросил Ёсич.
– В смысле? Сегодня?
– Нет, в тот вечер. Она же, поди, волновалась, ждала тебя.
– Она звонила, – Леонид кивнул. – Два раза звонила, один раз – уже уходить собирались.
– И ты ответил своей жене…
– Ну, сказал, что скоро буду.
Ёсич смотрел на Леонида – внимательно, с легкой укоризненной улыбкой.
– Эх ты… И вот после всего, что ты услышал, как жене ответил, ты утверждаешь, что у тебя выбор был? Да ты уже после того разговора сотрудниц засомневался, начал тебя червячок точить, так ведь? Друг добавил. И жене ты ответил, уже имея решение, подсознательное. Ну, если бы она не позвонила – да, может быть, ты и думал бы. А так… Небось, Казимировна рядом стояла, когда жене отвечал?
– Это точно, ждала меня в шаге. Смотрела.
– А ты закончил и сказал… Что?
– Что плохо с женой. Вызвала врача…
– Хех! – Ёсич шлепнул ладонью по своему колену. – На тебя со всех сторон давили, всё будто случайно выходило. Нет, это неведомый автор своих героев – тебя и всех остальных, расставил умело, звонок жены в самый нужный момент раздался. А ты говоришь – выбирал! Нет, милый. Выбор – это когда ни одно обстоятельство не давит. Ничто!
– Да так не бывает!
– Бывает. Замешивай…

Два часа работали молча. Леонид ждал перерыва, чтобы спросить: про какой такой выбор, который все же есть, говорил Ёсич. А тот будто не замечал времени, набрасывал, выравнивал штукатурку, быстро затирал. Наконец отложил мастерок с теркой в сторону.
– Курим. Кто не курит – кофе…

Леонид не спешил задать вопрос, сдерживался. Пусть не думает Ёсич, что все эти сказки про авторов его сильно волнуют.

– Спросить хочешь? – сам начал Ёсич, угадав за короткими глотками кофе и сильными затяжками Леонида его нетерпеливое волнение.
– Хочу, – кивнул тот. – Какой такой выбор есть, чтоб на его ничто не влияло?
– Неожиданный, – просто ответил Ёсич. – Это такой, про который никто не знает, не догадывается. Потому только ты и решаешь. И ничто – вот главное! – на него не намекает, к нему не подталкивает. Ты сам о нем не думаешь, а потом раз – и принял решение…
– Типа, я завтра не иду на работу, а еду на рыбалку! – хохотнул Леонид. – Не думал же! И никто не знал!
– Рыбак заядлый?
– Да нет же, в том и дело! Только по телевизору рыбачу.
– Вот и обстоятельство, – развел руками Ёсич. – Да и мелочь это – на рыбалку. Здесь иное нужно, значимое.
– Не хочу гадать! – в нетерпении поморщился Леонид. – Говори.
– Выбор – это когда вот сейчас мне или тебе выбирать: жить или умереть. Тут же, на этом месте.
– Это как? – выпучил глаза Леонид. – Ни с того ни с сего?
– Именно так, – кивнул Ёсич. – Самоубийцы, которые настоящие, – у них сто причин бывает, все к роковому моменту подводится. Авторы нам подсказывают. А вот без причины – это выбор. Потому только так мы задумку авторов ломаем. Если вот так, не думая, чтоб никто не знал, не догадывался – этого у авторов не будет в сценарии.
– И… что? Ну, открою сейчас это окно, – Леонид указал за спину, – выпрыгну. И что?
– А ничего, – тихо, но уверенно ответил Ёсич. – В сценарии того автора ты еще дитя родить должен, к примеру, кому-то воды стакан падать, щуку изловить, Казимировну трахнуть… Значит, если ты выпрыгнешь – обратно тебя затащат. Живым останешься. Не дадут тебе авторы умереть. Они очень не любят, когда ихние герои начинают сами что-то тут решать в своей жизни. Они ведут, следят, подталкивают, заставляют… И мы подчиняемся – чтобы у этих авторов получался тот самый психологический портрет, полная достоверность, ихняя литературная правда, или как там. Прыгай ты сейчас или не прыгай – а вечером ты с женой увидишься. Вся недолга. Замешивай!

До конца работы больше не разговаривали. Перекидывались фразами, все по делу.
Назавтра утром Ёсич не спеша переоделся, взглянул в телефон на часы, на дверь. Присел, достал термос, но положил обратно в свой рюкзак. Насыпал в ведро сухую пыльную смесь, залил водой, принялся замешивать.

Отворилась пластиковая дверь.
– Слышь, Ёсич! – с порога окликнул бригадир, – сегодня один работаешь. Помощника тебе завтра найдем.
– А Ленька что? – без тревоги спросил Ёсич.
– Не будет Леонида…

Ёсич замешал раствор, подошел к стене, заученными движениями стал набрасывать штукатурку. Старательно растирал. Остановился на момент, будто прислушиваясь к чему-то, потом хмыкнул:
– А ведь и вправду – чуток качаемся…

[talia]

Карл Маркс и весло.

Карл Маркс раскрыл истории законы -
Пролетариат поставил у руля.
Хоть пролетарии стояли ровно,
Но не случилось нифуя.
В натуре, этот хитрый Карл
Всем пролетариям наврал.

Карла Маркс - бородатый фуфлыжник,
Посмеялся рабочим в лицо -
У руля их поставил и только,
А чтоб ехать нужнО колесо.

И пока работяги стояли,
Буржуины бабло загребли.
Ананасы и рябчиков жрали,
На виду у голодной страны.
Пролетарий поднимет булыжник,
Буржуинам чтоб засветить,
Придет скоро к нам дедушка Ленин
И научит рабочих как жить.

Мы историю эту изменим,
И дадим тем рабочим весло.
Ведь в марксизме не видно движенья,
Бросьте Марксу булыжник в лицо!
Нам сказал уже дедушка Ленин,
Как немного марксизм изменить:

- Бгатцы, нужно не ехать, а плыть.
Вы гребите, а я у штурвала -
Сможем мы всё отнять-поделить.
Буржуинов в России немало,
Мы их будем вёслами бить.
У рабочих все будет иначе,
Маркс, кончается время твоё!

Тот, которому ты предназначен,
Улыбнулся и поднял весло.
Чтоб прибить ненавистного Карлу,
Этот гад, как второй Моисей
Нас - рабочих водил по пустыне,
И ктому же - он тоже еврей.

А вот Ленин - евреем он не был,
Нам понравился ленинский план.
Ленин был среди нас, средь рабочих,
Но стреляла эсерка Каплан.

Что же делать, как быть? Выпьем водки!
И всегда теперь водку нам пить.
А потом, без весла - на моторке,
Поплывем коммунистов мочить.