Конкурс 2023 - "Настало время удивительных историй"

[talia]

Эбенезер Лилли

Роберту Маккормику,
435 Норт Мичиган авеню,
Чикаго, Иллинойс

Дорогой мистер Маккормик!

Мое имя Элайджа Коллинз; возможно, Вы помните такого сотрудника – я служил в Вашей газете обозревателем до того момента, пока Уилки Губбс, редактор раздела политики, не показал мне Вашу резолюцию на последней моей статье: “Слишком много слов и мыслей; так может писать или женщина, или русский. Сократите статью, Губбс. А этого трепача – во внештатные”.
Нет, я не собираюсь просить о возвращении в штат; я бы, по крайней мере, не посвятил этой просьбе все те страницы, что лежат сейчас перед Вами. Я хочу предложить Вам сделку. К сожалению, я не смогу изложить её более кратко (я и в самом деле русский): Вам придётся потратить целый вечер на прочтение этого письма, а далее – решить, идти ли на предложенные мной условия, или отказаться.

Я вынужден буду начать издалека, с тех пор, когда моя будущность в “Чикаго Трибьюн” представлялась мне безоблачной, когда старина Губбс ещё не был так лыс, а денег в карманах было существенно больше, чем сейчас.
Было лето позапрошлого, 1934 года, было солнце, пыль стояла над Максвелл-стрит, куда я вышел послушать музыку миссисипских негров и найти какую-нибудь диковину на лотках антикваров.
Надо сказать, эти музыкальные южане, последние годы вселяющиеся в квартал, постепенно вытесняют поляков с их бутербродами, евреев и зеленщиков-итальянцев, делая окрестности Максвелл-стрит поющими и пёстрыми – Вам бы следовало знать эту мелкую городскую культуру, которой не видно из кабинета на тридцатом этаже…
Итак, я прогуливался по “Самому прекрасному рынку в мире”, уже с пакетом латука и каретными часами под мышкой (как выяснилось – подделкой), купленными у какого-то плута всего за десятку, пока жара совсем не сморила меня. Оглядываясь в поисках спасительного кафе или хотя бы навеса, я увидел вывеску парикмахерской и, решив, что посидеть в прохладе можно и там, направился к “Эбенезер Лилли, классические стрижки, бритьё, парики”.

Я не писатель; я журналист, составитель политических обзоров, и поэтому не стану красочно рассказывать, о том, какое впечатление произвели на меня парикмахерская и её владелец. Его я поначалу и не заметил, а парикмахерская: если вы видели одну – значит вы видели их все. Запылённые витрины, троица стариков, следящих за бритьём четвёртого своего собрата и обсуждающих события сорокалетней давности, стопы полотенец и одинокая муха, перекрывающая своим жужжанием потолочный вентилятор.
Я присел рядом со стариками. Все трое повернули головы, и ближайший передал мне со стола веер, чтобы я мог им обмахиваться.

– Ты не местный, сынок, – заключил один из них, напрашиваясь на разговор, к которому я не был способен. Вместо ответа я махнул рукой в сторону ящиков с газетами, не найдя ничего лучшего как сказать, что я, мол, служу вот в этой газете. Старик (молодящийся, с ниткой жестких усов и в высоком воротничке) понял этот жест по-своему:

– Да, старина Эб у нас... как это? – он оборотился к приятелям: – Новатор, – подсказали ему. – Вот-вот, новатор: поставил газетные ящики прямо в парикмахерской, и “Трибьюн” можно купить за 4 цента, а не за пять, как на улице.

Старики закивали головами, и я понял, что деловая смётка парикмахера им по душе.

– А вот автомат с колой, – он указал на красный шкаф с прорезью, – ни у кого такого нет, только у Эба, – старик явно был горд таким размахом чужого бизнеса. – Если жарко, парень – всего за полдайма можешь напиться, а лёд тут бесплатно.

Я наконец обрёл дар речи и сказал, что “Трибьюн” мне не нужен, я сам туда пишу, и показал на заголовок. Не знаю, для чего мне было это хвастовство, но слушатели нисколько не удивились, сказав только: – А, ну тогда тебе и колы хватит, – и занялись своими разговорами.
– Кстати, – добавил он, – у старика Эби недёшево: пять баксов, ты в курсе?

Снабдив меня этими сведениями, старики вернулись к политике, и я перестал их слушать.
А почему, собственно, пять баксов, подумал я, если буквально в ста шагах конкурент стрижёт за 1.99? Ну и ладно, прохлада того стоит, да и очередь уже подошла – и тут, Полковник, я познакомлю Вас с мистером Лилли.

Подмастерьев он явно не держал: сразу после клиента, сиявшего выбритыми щеками, он взялся менять ножницы, что-то мыть, повалил пар, и он, как фокусник из клубов дыма, стал делать мне приглашающие жесты, обмахивая волоски с кресла.
Да, я пишу занудно и с перескоками, Вы правы, но это тщательность, не более того, и с её помощью я надеюсь донести до Вас всю глубину той проблемы, которую... пардон, и впрямь размашисто пишу.

Итак, я увидел мистера Лилли в клубах пара, в услужливом поклоне и с полотенцем через локоть. Он был мал ростом, плешив (частое явление у постижёров), и обладал невнятными чертами лица. Он улыбался, золотой зуб приветливо сверкал между сахарными рядами прочих ненастоящих.

– Доброго дня, мистер Лилли, – поздоровался я. – Вы ведь владелец?

Для чего я это спросил? Жара...
Тот насторожился, сдернул полотенце со сгиба руки и помахал им над креслом.

– Да, к вашим услугам, мистер... (Я назвался) Да, я владелец, моя фамилия Лилли. Какую стрижку желаете?

Пока мы договаривались, старички в тёмном углу салона громко покупали колу, сыпали в неё лёд и явно устраивались поудобнее, не собираясь никуда уходить.

– Скажите Мистер Лилли, – начал я для чего-то, – как идёт ваш бизнес, если на расстоянии ста ярдов я видел по крайней мере троих ваших конкурентов, да ещё и стригущих вдвое дешевле?

Мистер Лилли был явно привычен к вопросам подобного рода и, не смутившись, быстро отвечал, порхая ножницами вокруг моей головы:

– Качество, качество, уважаемый мистер Коллинз, качество! И инструменты – вы посмотрите – это лучшая канзасская сталь с заточкой на алмазных кругах! – он пощёлкал ножницами перед моим носом для наглядности. Ножницы устрашали. – И потом, – продолжил он тем шепотом, который зовут таинственным: – я дорожу своим именем: оно, знаете ли, дорогое, – и многозначительно заиграл бровью.

Я не обратил внимания на ужимки старого жадины, расплатился и вышел. Стоило, наверное, задержаться: старики у лимонадного автомата делали приглашающие жесты; они явно считали всякого клиента своего парикмахера посвящённым в некий круг, но я спешил. Однако, от угла Джонсон-авеню (это в двух кварталах), я вынужден был вернуться, вспомнив, что оставил у предприимчивого цирюльника свои каретные часы. Он встретил меня как старого друга, но часов уже не было: для дорогого клиента, сказал он, ему совершенно не жалко времени и средств – он уже отправил часы с курьером по моему адресу. По какому адресу, удивился я?

Тут в разговор вступили завсегдатаи-старики, напомнив, что я сам рассказывал о своей работе в “Трибьюн”, туда, мол, и отправился курьер, а имя моё запомнил сам хозяин заведения.
Старики наперебой подмигивали мне, восхищённо кивали в сторону мистера Лилли, как бы говоря: – А мы что говорили; старина Эби не промах, для клиента в лепёшку расшибётся!

Какой же, однако, курьер, задумался я, ведь в парикмахерской не было ни помощников, ни своеобычных для подобных заведений скучающих мальчишек с сигарным окурком за ухом. Оказывается, это старший из компании любителей истории, тот, что просвещал меня насчёт предприимчивости Эбенезера Лилли, взялся сбегать в Трибьюн-Тауэр.
Что ж, подумалось мне, на чаевые от нашей охраны он может не рассчитывать...

С тех пор я бывал пару раз в парикмахерской Лилли: старики оказались правы – чем-то привлекало это заведение. Но уж точно не его хозяин, пусть он и поставил свой маленький бизнес на широкую ногу. Сам мистер Лилли казался мне человеком ограниченным, малоинтересным, а его намёки на собственные большие возможности не вызывали во мне того трепета, который явно чувствовался в речах завсегдатаев салона.

Я буду стараться вести свой рассказ так, как это принято в журналистской среде – описательно, и без лишних красивостей. Он будет долог, но я льщу себя надеждой, что Вы, Полковник, дочитаете его до конца. Не принадлежа к славной когорте писателей, я вряд ли смогу сделать своё повествование утонченным, но мне будет достаточно остановиться лишь на фактах и высказать некоторые суждения. Надеюсь быть понятым Вами.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Эбенезер Лилли совсем выветрился бы из моей памяти, если бы одно событие – а точнее одна витрина – не напомнили мне о нём. Я прогуливался (да-да, у Ваших сотрудников всё-таки есть свободное время!) в районе Третьей Парк Лейн, и в одном из самых фешенебельных домов увидел витрину со знакомым именем: “Эбенезер Лилли: парикмахерская и школа-салон для начинающих парикмахеров”, а внизу приписка чёрным по золотому: “Обучаем молодёжь. Не берём платы за стрижку, если её ведёт новичок, организуем поставки парикмахерского инструмента высшего качества – собственное производство”.
Если в прошлый раз меня заставила прийти в заведение Лилли жара, то в этот – неожиданный дождь, который прервал мою меланхолическую прогулку и шпалерами перемещался по новенькому асфальту Парк-Лейн. Я буквально влетел в салон и, отряхивая шляпу, издали поприветствовал хозяина:
– Здравствуйте, Лилли! Дождь, страшный, мне и стричь-то почти нечего, а вы, я гляжу, переехали и расширились? Вот, принимайте старого клиента.

Лилли стоял, склонившись над шевелюрой посетителя, в дальнем конце сверкающего зеркалами зала. Он, казалось, совсем облысел и уменьшился в росте, но я не придал этому значения, пока удивлённый мастер не повернулся на мой возглас.
Это был совершенно другой человек. Тех же лет (около шестидесяти), того же субтильного сложения, но с широкими славянскими скулами, носом-картошкой, и в знакомом мне чёрном переднике с замысловатой монограммой “EL”.
Не особо смутившись, я скороговоркой объяснил, что принял его за хозяина заведения, и хотел было попросить позвать (зачем?..), но парикмахер прервал меня, сообщив неподходящим к его сложению басом, что он и есть Эбенезер Лилли, и он владелец.

– Вы – Лилли? – спросил я в замешательстве, всё ещё дурацки размахивая мокрой шляпой. Он следил за ней, живые серые глаза двигались, будто отдельно от улыбающегося лица. – Эбенезер Лилли?

– Редкое имя, не так ли, немного диккенсовское? – добродушно ответил он, принимая мою шляпу. “Э, да ты не прост”, подумал я. – Эби! – позвал он кого-то, и рядом с ним тут же появился услужливый мальчонка с зализанными волосами. – Эби, принеси теплого бренди, друг мой. Теплый бренди для клиентов Эбенезера Лилли в такую погоду – это закон, – его мощный голос обволакивал меня как каминное тепло.

– Вы ведь уже были клиентом Эбенезера Лилли, не так ли? Будьте и дальше – и не пожалеете, мистер...

– Коллинз, “Чикаго Трибьюн”, – представился я, будто собираясь брать интервью.

Новоявленный Э. Лилли быстро обернулся (он укладывал мою шляпу на обогреваемую распялку) и произнёс уважительно и немного загадочно:
– О! Пресса! Пресса нам нужна; пресса наше... – он покрутил поднятым пальцем, – наше оружие! Присаживайтесь в кресла.

Прежний клиент уже расплачивался у бюро (заведение было явно высокого класса) и мне, несколько ошарашенному, пришлось усесться в кресла, хотя бы для того, чтобы выведать некую тайну, которую я стал подозревать в этом сходстве профессий и редких имён.

– Так вы, стало быть, Лилли, – констатировал я, уже увитый крахмальными простынями до подбородка.

– К вашим услугам, – ответил он по-прежнему добродушно.

– И вам известен ваш полный тёзка, тоже парикмахер, с Максвелл-стрит?

– Мне известно, что многие достойные люди выбирают эту профессию, сэр, и некоторых из них нарекли именем Эбенезер.

– Чертовски уклончивый ответ, мистер Лилли, ха! – я улыбался, насколько мне позволяло горячее влажное полотенце у щёк и подбородка. – Я ведь журналист, вы нашу породу знаете: вцепимся – не отпустим!

– Пресса – великое оружие для Эбенезера Лилли, – отвечал он, оглядывая мои волосы.

Я почувствовал, что странный наш разговор заходит в тупик, и степени родства того, старого Лилли и этого – “Лилли для богатых”, выяснить не получится.
В придачу к отменной (и возмутительно дорогой) стрижке я получил ещё один бокал бренди, улыбки хозяина и откланялся.


Честно говоря, моё журналистское чутьё смолчало, несмотря на странность ситуации: два человека, носящие одно имя и занимающиеся одним делом, причём Первый ничего не говорил о Втором, Второй же уклонялся от разговоров о Первом. Стоило бы заинтересоваться ещё тогда, но мысли мои были заняты в те поры более существенным: Вам в очередной раз было благоугодно понизить наши ставки...
Однако, продолжу.

...“Амбассадор” – старейший из дорогих, самый дорогой из имеющихся, преступно роскошный – Вы бывали в этом отеле, Полковник, я уверен. Конечно, я не прошёл бы дальше фойе; простой портье способен нагнать на меня столько холода, что я стушевался бы и начал путано выяснять, не тут ли остановился мистер имярек, которого я ищу – если бы мне вообще пришло в голову туда зайти.
И всё-таки я пробрался туда, мало того – был приглашён.

Несколько месяцев назад я участвовал в пресс-конференции кандидата от Иллинойса, имени которого не запомнил – старина Уилки Губбс подкинул мне эту работу, решив, что мои статьи о тревожном положении в нынешней Германии надоели почтенным читателям Вашей газеты, и пора бы уже, в конце концов, обратиться к насущным проблемам.
Взяв своего фотографа, вооружившись блокнотом и нацепив значок “Пресса”, я отправился в “Аллертон” – претенциозное заведение с большим конференц-залом, тщащееся достигнуть трети той репутации, что имеется у расположенного в квартале от него “Амбассадора”.
Пресс-конференция обещала быть скучной, времени было полно, и мы с Майком (фотографом) неспешно прогуливались по Норт-Мичиган.
Над входом в “Амбассадор”, где отродясь не проводилось никаких собраний, я увидел плакат “Эбенезер Лилли. Конференция соратников” – и сенатор был тут же забыт.

Швейцара в ливрее на этот раз у входа не было: у двери стояли двое крепких молодых людей со значками “Безопасность” на лацканах недешёвых пиджаков и приветливо махали... нам с Майком?
Мы переглянулись и вошли.
Фойе, сияющее золочёным своим размахом, было освобождено от диванов, газетных столиков и прочей атрибутики ожидания: всё было сдвинуто и убрано в угоду таинственной Конференции.
Портье недовольно посматривал на эти новшества.
Собственной охраны отеля не было видно, только одинаковые молодые люди выстроились коридором к дверям гудящего зала. Мы шли сквозь их строй, ловя сдерживаемое удивление на лицах, пока дорогу нам не преградил богато одетый господин со значком (тут все, казалось, их носили):
– Постойте-постойте, – он выставил руки, недоверчиво оглядывая нас. – Уже и пресса? Пресса, да? Слушайте, вот это потрясающе, вот это новость! – и убежал, крыля полами пиджака, в конференц-зал.
Нам с Майком не оставалось ничего иного как войти.

Увы, Полковник, Вы не увидите снимков, которые мой помощник сделал на подходе к залу и в самом зале, Вам остаётся только верить мне на слово – снимки не сохранились, как и сам фотографический аппарат.
Чуть позже, мистер Маккормик, чуть позже.
Зал был полон, люди стояли в проходе, люди поднимались с кресел, подхваченные порывом известия, коим были мы с Майком. Давешний представительный господин скорым шагом направлялся к столу президиума, почти крича:
– “Пресса, господа, теперь и пресса – посмотрите. Они там, в фойе, идут!”

Некто высокий, выступавший с трибуны, прервался на полуслове, и жестом обратил внимание зала на нас, улыбаясь. Почти весь зал встал, начали аплодировать, обращаясь лицами то к нам, то к кому-то важному, сидевшему за центральным столом.
И тут я сделал глупость.
Опростоволосился, не проявил журналистской находчивости, да что там – просто не промолчал! Ах, если бы предполагать заранее, разве я остановился бы в проходе, отставив ногу, моментально возгордясь собой и оказываемым вниманием, разве бы я брякнул это нелепое: “Здравствуйте, господа! Мне, право, неловко за такой приём, оказываемый скромному представителю “Чикаго Трибьюн” – разрешите представиться: Элайджа Коллинз, отдел политики”.

Настроение этих сотен человек переменилось, будто я выстрелил; все эти упитанные, хорошо одетые, улыбающиеся господа с такими же как у меня белыми кругляшами на лацкане, вдруг помрачнели, стали усаживаться, отворачивать лица, и только голос с трибуны резко приказал: “Безопасность! В чём дело?” – и нас вывели из отеля.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

– Так ваше имя – Коллинз? – недовольно спрашивал молодец, державший нас под локти.
– А что, что такое? – протестовал я, напирая на свободу прессы, упоминая поправки и законы, а нас буквально несли между рядами собравшихся, и я мысленно отмечал надписи на значках: “Офтальмолог”, “Лесозаготовки”, “Таможенный сервис”, “Такси”, и прочее, не связуемое в логическую цепь.
Что мы могли сделать? Обратиться в полицию? Тем более что у Майка наглым образом вскрыли и разломали фотоаппарат. Что-то мне подсказывало, что полиция будет тут бессильна. Рассказать все шефу и устроить расследование инцидента своими силами? Увы – мы опоздали на встречу с сенатором, и за одно это должны были получить выговор от Губбса, а он не принимает оправданий.
Нас донесли до зальных дверей, под локти доставили к выходу – всё это молча, с напряжёнными лицами, их пальцы и мускулы были словно из стали.
Мы, обернувшись, что-то кричали возмущённо вслед им, потом отряхнулись как воробьи, и без прощаний разошлись в разные стороны.


* * *


Персональный вызов к старине Губбсу – нечто из ряда вон выходящее.
Когда ему что-то от вас нужно, он тихо подбирается к вашему столу, водружает на него свой зад, и начинает разговор о простейшем каком-нибудь деле замогильным голосом: – “Ну, милый мой Коллинз, плохи твои дела...” – или что-то в этом роде.
Он шутник.
Губбс вызвал меня утром в понедельник, я шёл к нему с нехорошим предчувствием.
Не отрываясь от бумаг, он подозвал меня движением кисти, взглянул... рука продолжала вертеться...

– Я тут просматривал вашу почту, Коллинз... – он замолк, ожидая возмущения с моей стороны. Возмущаться действиями прямого начальства я не привык, потому ответил только:

– Губбс, я знаю, каким вы можете быть деспотом – продолжайте. Что там – компромат на меня, мои связи с русской разведкой, или сразу выходное пособие?
Нехороший взгляд в мою сторону говорил о том, что шутил я напрасно.

– Я просматривал мою почту, которая касалась вас, – уточнил он и с перерывом продолжил: – И хочу знать, милый мой Коллинз... – он тянул время, явно ожидая, чтобы собеседник покраснел и начал что-то выкладывать. Чувствуя себя невиннее младенца Христа, я смотрел на него укоризненно, но тому было все нипочём, и дуэль взглядов могла бы длиться вечно, пока он наконец не сломался:

– Я страстно желаю знать, Коллинз, когда вы успели стать видным германистом? – он помахал неким письмом. – Тут так и написано: “...даже краткое, но непременно личное изложение взглядов видного германиста Э.Л. Коллинза, сотрудника вашей глубоко чтимой Редакции, могло бы послужить украшением нашей Конференции”.

В искреннем удивлении я потянулся за письмом, Губбс отдёрнул руку.

– Вы, стало быть, германист. Хорошо. А что может дать мне и вот этому всему (он обвёл взглядом кабинет и весь зал политредакции Чикаго Трибьюн) ваша отлучка на “Ежегодную конференцию всеамериканского Общества германистов”, а? Они высылают вам приглашение, они прикрепляют билеты на Вестерн Пасифик, они прикрепляют чек на 3 тысячи долларов “на дорожные расходы и обустройство” – а что буду иметь с этого я, Коллинз? Вы раз в неделю пишете апокалиптические обзоры о Европе – и на основании этого вдруг начинаете считаться великим учёным?

Так я отправился на конференцию неведомого общества, провожаемый недовольством начальника, с мыслями о странном приглашении, огромных деньгах, которые достались мне неизвестно за что, и ощущением нереальности происходящего.
Губбсу я обещал по приезде работать сверхурочно.

* * *

У перрона меня ждал необычайно красивый и столь же короткий, всего на три вагона, поезд. Услужливый стюард проводил Вашего покорного слугу в купе, как показалось сначала – первого класса – мой “первый класс” состоял из гостиной, спальни с постелью чуть ли не шире самого вагона, просторной уборной с душем и, готов поклясться, библиотеки с камином! На двери купе значилось: “Гостевые апартаменты №1”.
Не будет ли вычтен проезд в таком поезде из моих баснословных командировочных, подумал я? И ещё одна, совсем уж неприятная мысль кольнула моё оторопелое сознанье: а не скрывается ли под вывеской “Конференции” германская власть, противу которой я выступаю в своих статьях столь бескомпромиссно, и не возжелала ли она такими простенькими подачками переманить моё перо на свою сторону?..
Тяжёлые эти раздумья в объятиях поистине персидской неги были прерваны предупредительным стюардом, который после вежливого стука пригасил меня проследовать в вагон-ресторан – на, как он выразился, встречу “уважаемого гостя с важным пассажиром”.

Пару раз в жизни я бывал в вагонах-ресторанах высокого класса, и впечатление хрустально-блестящего борделя ещё не выветрились из памяти; здесь всё было не так. Затемнённые окна, никакой мишуры, много дерева и, готов поклясться, настоящего тусклого серебра в отделке этого дерева – приглушённо, сумрачно и тихо даже во время движения.
Вот это, наверное, истинный высший класс, подумал тогда я.
Посетителей не было, но – странное дело – незнакомый человек за центральным столиком приглашающее махал мне рукой. Ещё больше я удивился, когда он, позвав меня по имени, осведомился:

– Бурбон, не так ли? Всё, всё о вас знаю, дорогой мистер Коллинз – старый бурбон, три кубика льда и две салфетки: одна чтобы складывать кораблик, вторая – на случай если нужно будет что-то записать.

Я постараюсь описать его Вам, Полковник, прежде чем перейти к главному; не знаю, нужно ли это описание, но мне достаточно трудно к этому “главному” перейти. Для газетных статей мой английский был вполне хорош, но для создания каких-то отвлечённых картин я не считаю его достаточным.

Итак, я всё ещё стоял, а противу меня сидел и доброжелательно улыбался большой плотный человек лет пятидесяти, с желтоватым оттенком кожи, густыми бровями и крупным тонким носом – он мог бы сойти за итальянца, но рыжеватые усы выдавали в нём англосакса. Костюм из коричневого твида, тусклая запонка без камня, видневшаяся на левой манжете; “важный пассажир” поигрывал вечным пером, очень толстым и тоже тусклого серебра. Фрачная цепочка с несколькими миниатюрами орденов: образ богатого, расслабленного человека, готового сделать выгодное предложение. Располагающий образ. Он меня этим и подкупил.
Сразу взяв иронический тон, я осведомился, не хочет ли таинственный незнакомец предложить мне партию в покер, чтобы обчистить до нитки; я слыхал о таких аферах во время долгих путешествий.

– Нет, – отвечал он, не смутившись и всё с тою же улыбкой, – это мой поезд, а у вас в кармане, дорогой Коллинз, лишь три тысячи долларов, которые выслал вам я же.
Я присел противу него, сбитый с толку, заинтригованный, но не чувствующий, тем не менее, никакой опасности.

– Как так: ваш поезд? – осведомился я. – это же “Вестерн Пасифик”. Не хотите ли вы сказать, мистер... (я многое вложил в ожидающее поигрывание бровями... он продолжал весело разглядывать меня) не хотите ли вы сказать, что являетесь владельцем этой гигантской компании?

– Нет, – отвечал он, – Я просто купил у них этот поезд. Железнодорожный бизнес не очень-то выгоден, – продолжил он, дождавшись моего удивления. – Есть более интересные варианты вложений, а вот иметь собственный комфортный транспорт человеку, не доверяющему аэропланам – это очень удобно.
Наш разговор должен был выйти из стадии странной скованности (с моей стороны), и я решился на прямой вопрос.

– Кто вы, незнакомец? Что вам нужно от небогатого журналиста, свободного от чьих-либо секретов? Я не обладаю важной информацией, меня не ожидает наследство, я не интересен...

– Давайте сначала я, – прервал он мою уничижительную речь. – Я начну, представлюсь вам, вкратце изложу своё дело, и после поговорим.
Я кивнул.

– Итак, – начал он... Обслуга исчезла из поля зрения, за окном тянулась висконсинская кукуруза, бурбон стучал мне в правый висок. Я приготовился слушать, чувствуя себя кроликом в объятиях какой-то колониальной змеи.
– Итак: Элайджа Коллинз, фамилия и имя изменены по прибытии в Америку в 1921 году, сотрудник довольно жалких еженедельных листков русской столицы до переворота, воевал, быстро натурализовался, не без помощи знакомств в среде американских дипломатов, служивших в России. Получил работу в “Трибьюн”, пишет обзоры о положении в Германии и Италии, используя некоторые знания, полученные на историческом факультете и от друзей-иммигрантов, живущих в этих странах. Горяч, порывист, лёгок на осуждения и призывы к насильственному устранению тамошних властей. Одинок, связи с женщинами скоротечны, предпочитает дам лёгкого поведения, иногда живёт с ними по нескольку недель, щедро платит...

Я поймал себя на ощущении какой-то пропасти; сидел, сжав кулаки и подавшись вперёд. Он продолжал:
– Снимает хорошую квартиру, не думает о переезде или смене работы, неинициативен, друзей мало или нет вовсе, оплачивает труд кухарки и приходящей уборщицы. Политические воззрения зачастую радикальны, но размыты... м-м-м… что ещё? – мой собеседник надел очки и вгляделся в листок бумаги. Мне показалось, правда, что он и так помнит всё наизусть. – Содержит кота и кошку. Сентиментален, ведёт обширную переписку с малозначащими русскими дамами в Лондоне, Сен-Жаке и... – он отстранил листок... – продолжать?

– Вот моя карточка, – без перехода заявил он, раскрывая коробочку с затейливой монограммой – Будем говорить. Никакой конференции германистов на самом деле нет: это я вас вызвал сюда, и хочу предложить кое-что важное. Очень важное.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

Я взял карточку – толстый бристольский картон с золотым обрезом – на ней значилось: “Эбенезер Лилли”. Ни должности, ни адреса. Ничего.

– Я первый Лилли, – пояснил мой собеседник. – Первый, главный, зачинатель, руководитель, глава.
Я открыл рот, закрыл его, и с каким-то отчаяньем взмолился:
– Объясните всё, чёрт подери!

…Полностью нашу беседу я не стану воспроизводить; а вводную её часть постараюсь сжать до предела, объяснив всё дальнейшее самостоятельно.
Итак, некто Эбенезер Лилли, выходец из семьи квакеров со Старого Востока, удачливый биржевой игрок, сколотивший к сорока годам солидный (очень солидный!) капитал, задумался о смысле смерти. Именно так, Маккормик – не о смысле жизни, а о том, каков будет его, Эбенезера Лилли, маклера, смысл на смертном одре.
Почти буквально передаю его слова:
– Не о прожитой жизни буду жалеть я, лежащий на подушках старец, не об упущенном, а лишь о том, что смерть моя не будет никому вредна. Она принесёт только пользу – многим, многим людям! Наследники, завистливые конкуренты, вечно обиженная прислуга; то, что для меня будет величайшим из земных событий, для всех них – лишь радостное ощущение, потирание рук и освобождение от моего присутствия. Трагичнейшее из земных дел – смерть – для окружающих станет радостью, вот ведь дьявольский парадокс!.. Я не нажил любящих детей, меня не окружат плачущие внуки, и лишь двое престарелых племянников будут шушукаться за дверью, да основанный мною траст выберет, наконец, нового председателя – и всё!
Какой-нибудь студент-историк, году – страшно сказать – в двухтысячном, захочет узнать состояние биржевых дел нашего времени, и часто будет встречать в ломких газетных листах упоминания обо мне. Тщательно всё законспектирует, и напишет статью, переврав в ней, конечно, моё имя двумя глупейшими грамматическими ошибками. И всё!
Ещё через сотню лет истлеют газеты или сгорит архив, а спустя полтораста лет после того пожара библиотечные мыши пустят последний экземпляр статьи нашего студента на выстилку своего гнезда – и теперь уже настоящее, окончательное, всепобеждающее “всё” накроет моё имя и меня самого, и я кану в бездонный космос человеческого беспамятства.

Второе – это очень важно, Коллинз: второе, что пришло мне в голову – что то же самое можно сказать о любом, даже самом выдающемся человеке, который оставил, казалось бы, в истории неизгладимый след.
Мы с трудом вспоминаем изобретателя паровой машины, да и авторство постоянно оспаривается, о выдающихся учёных помнят только учёные, а наследника Датского трона мы вспоминаем лишь благодаря Шекспиру, да и был ли тот наследник, или гениальный плешивец его сочинил – а вот теперь уже оспаривают и само авторство. О Гае Юлии Цезаре мы помним лишь пару исторических анекдотов, о переводчиках Септуагинты не знаем ничего, кроме их числа, а… В общем, Коллинз, люди не хотят или не желают держать в памяти своих соплеменников. Ваши дед с бабкой остались только в вашей памяти; умрёте вы – и их будто и не было.
Пусть и во вторую очередь, но я подумал обо всех, Коллинз. Люди не заслужили такой участи.

– Нет, вряд ли это уже Висконсин, – думал я, глядя в окно – Не могли мы доехать так быстро.
Кукуруза стояла жухлая, поля были в проплешинах. – Видно, и сюда добрались последствия Пылевой Чаши, – продолжал я внутренний монолог под успокаивающий голос собеседника. – А этот напыщенный Крез, чувствую, хочет увековечить с моей помощью своё имя. Наверняка предложить написать о нём книгу. Или заложит новый университет своего имени и будет просить стенографировать его мысли и подвиги. Вот уж нет!..

Третий Лилли, как я его назвал, после моих первых двоих Лилли-парикмахеров, прервался и тоже стал всматриваться в унылый сельский пейзаж. Фигура его монументально высилась над столиком, он казался спокоен, но руки нервно перебирали разложенные предметы. Тишина тут, конечно, необыкновенная, подумалось мне; высший класс.

– Похоже, вы отвлеклись, Коллинз. Обычно я весьма успешен в своём… как бы это сказать… прозелитизме, но вы, представитель прессы, и не такого наслушались, да и вообще – привыкли к разговорам. Поэтому, пожалуй, я начну с главного, а подробности после. Я предлагаю вам стать мной. Навсегда стать мной. Со всеми причитающимися выгодами.
Я не нашёлся что ответить, а он продолжал, предъявляя мне разную мелочь со стола.

– Нелепо и странно, согласитесь, что эти вот вещи: зажигательная машинка, вечное перо, блокноты, книги... Все эти маленькие вещи останутся после меня, переживут меня, сменят нескольких хозяев, будут использованы для каких-нибудь, возможно – великих – дел: представьте! Вот этим пером подпишут мирный договор, а эту зажигательную машинку купит в антикварной лавке Хэрродса напыщенный лорд. Это останется, а я... я – уйду, растворюсь, будто не над произведением меня трудились эволюция или Господь все предыдущие миллиарды лет, и вот эта... эта ничтожная, эта желтоватая бумажка... я её не увижу, не смогу...
Поверите ли, дорогой Элайджа – я кричал и бесновался, когда эта простая мысль поразила меня будто громом среди ясного дня, я метался по дому, моей огромной тёмной норе, а под конец забился в угол и плакал тихо как сыр...

Мы слышим обещания с колыбели – слащавые мамаши и няньки готовы посулить нам горы леденцов “Завтра” – лишь бы мы перестали канючить об одном-единственном леденце сегодня:
– Спи, Джонни, сейчас уже поздно, в кровати не едят. Завтра мы купим с тобой много-много красивых леденчиков и пойдём...
Но завтра – в этом блаженном, сияющем, солнечном завтра, Джонни может получить всё что угодно: поход в зоосад, полёты под потолок из рук гордого отца, заводной паровозик с расписными вагончиками из жести – но только не леденец, только не его!
Вам знаком этот ужас детства: обещанное не получается! Никогда!..
Мало того: обещавший, будто стыдясь своего малодушия, проявленного накануне, в этот вожделенный день под названием “завтра” – это обещавшее лицо намеренно уводит вас от торговца леденцами, от кондитерской лавки – почему?
Ради всего святого – я не знаю почему, я сдаюсь…
Леденцы надо давать сейчас. Это должно было стать заповедью, да Моисей донёс не все тяжелые каменные плиты... И я решил выдавать леденцы, в обмен на такую, в сущности, малость.

Лилли улыбнулся широко и открыто, будто подбадривая меня, наводя на мысль, и даже сделал приглашающий жест рукой. Бесконечное поле кукурузы за окном не сменялось решительно ничем, но мне показалось, что я начинаю что-то понимать в выспренных речах своего хозяина.

– Постойте, Лилли: вы предлагаете деньги за то, чтобы человек сменил имя на… Лилли? И всё? Вы хотите сохранить своё имя в истории таким необыкновенным и затратным путём?

– Так обычно и начинаются все эти разговоры, Коллинз, – ответил он, – оканчиваются они… – он снова улыбнулся, как-то мечтательно. Оканчиваются они пониманием того, что главное для людей – чувство единения, и лучшее единение – монолитная общность близких по духу и достатку. Общество соратников.
Чем я могу быть интересен своим соратникам, что им может понадобиться от меня? Обещания?
Я думал о том, что устроило бы всех, что я могу предложить главного, нужнейшего, и вывел формулу: деньги, единение и предсказуемая жизнь. Заметьте: ни слова о смерти – она не предусмотрена. Деньги важнее всего; человеку нужно в первую очередь дать их – просто дать, чтобы он имел возможность схватить – и только после этого начал думать. Возможен и путь убеждения, но у меня не было времени, а лучшее убеждение – опять же деньги. Кроме того, никто из тех, кто был наделён мною деньгами для старта, не думал долго, не взвешивал за и против, ибо “за” он уже держал в руках.
Наверное, лучшими соратниками были бы дети. Маленькие, четырёх лет от роду. Я могу создать новое общество – такое, о котором и не мечтали социалисты: равенство воззрений при полной свободе экономических проявлений. Схожесть жизни при разных финансовых возможностях.

– Подождите-подождите, Лилли. Оставим пока вопрос об именах; он меня, знаете, даже несколько пугает… Но как вы предполагаете побороть неравенство? Ведь Лилли – владелец фабрики будет вызывать зависть Лилли-автомеханика?

“Ага, вот он и на крючке”, читалось в глазах моего визави, и я пожалел о том, что вступил в этот спор. Передо мною сумасшедший, подумалось мне. Богатый, не буйный, очень, как и они все, настойчивый. – Но всё-таки, – продолжил я, – почему непременно имя?
– Нравится, – бесхитростно ответил Лилли. Такое, знаете ли, сочетание старой классики и мягкости, даже женственности. Мне всегда оно нравилось. Но имя – лишь объединяющая условность, черта, которую должны переступить, если хотят влиться в наше сообщество. Все привыкают, Коллинз, поверьте, даже начинают гордиться. Единство имени – самый простой способ заставить почувствовать единство. А то неравенство, о котором упомянули вы, искупается единством цели.

– “Заставить”? – ухватился я. Так речи о добровольности не идёт, надо погиать? И где-то я уже это слышал, дражайший мистер Лилли, – усмехнулся я, ощутив некоторое превосходство: так всегда бывает, когда в новом опознаёшь что-то старое. – Социалисты тоже предлагают равенство во имя идеи.

– В отличие от них, я предлагаю и деньги, Коллинз, – отвечал он, пропустив мою колкость. В этом “предлагаю деньги” чувствовалась такая увесистость, что я предпочёл смолчать.


…Это лишь начало нашего диалога, Полковник, и я боюсь докучать Вам его продолжением, однако придётся описать многое, и не взыщите за толщину стопы листов, лежащей сейчас перед Вами. Потерпите ещё; только суть, лишь десяток наших фраз, и после – предложение, ради которого всё это и писалось.
Итак, Лилли продолжал:

– Мысль о привлечении прессы должна была посетить меня ещё десять лет назад и, если я в чём-то раскаиваюсь, так это вот в таком непростительном промедлении.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

...Один парень, географ и полярный исследователь... не знаю уж, какой зигзаг судьбы привёл его к нам. ...Вам следует знать, Коллинз, что у нас принято говорить “пришёл к нам”, а не “был вовлечён в” – существенная, принципиальная разница, основанная на языковых тонкостях. Привлекал поначалу только я сам, остальные “приходят”, и не будем пока вдаваться в это. Мы не вербуем – мы многое даём.
– Так вот... – Лилли принялся обрезать изогнутыми ножницами крутобокую сигарку, отогнав стюарда. Лист крошился, костяшки пальцев белели, а за окном шёл косой неслышный дождь. Собеседник, казалось, забыл обо мне, но я чувствовал, что ему просто надо передохнуть, и какое-то подобие жалости к этому человеку вдруг шевельнулось во мне.

– Так вот, – продолжил Лилли, принимая огонёк лучины концом сигарки – не знаю, как он пришёл к нам; я лишь отметил тогда, что вовлечение научных кругов, по крайней мере на данном этапе, не слишком продуктивно – и вдруг увидел заметку в “Кроникл”. Там значилось буквально следующее: “Наш отважный путешественник Э. Лилли пересёк на собачьих упряжках остров Элсмир... бла-бла-бла... произвёл замеры того-то и того-то... и тру-ля-ля... и назвал своим именем неизвестный ранее островок площадью 4,5 квадратных мили”.
Вся заметка не потребовала и двух капель типографской краски, но я был поражён, причём дважды.
Во-первых, моё имя оказалось увековеченным на карте. Поверьте, и скромнейшему из людей это бы польстило. Тешился я этим недолго, ибо вторая мысль буквально пронзила меня – меня, толстокожего, всё повидавшего, прожжённого (не повторяйте этого эпитета за мной, хорошо, Коллинз?), прожжённого циника: пресса! Какого чёрта я не думал о продвижении своей идеи через прессу – не думал все десять лет?!

– Ну, о безопасности-то вы подумали, Лилли. Помню-помню этих железноруких молодых людей, что выносили меня из вашего зала собраний.
– “Безопасность”! – Лилли долго и снисходительно улыбнулся. – “Агентство безопасности Эбенезера Лилли” было лелеемым детищем на протяжении трёх лет. – Он задумался. – Собственно, сначала пришла в голову идея о производстве оружия. Её без труда удалось реализовать – за счёт разорившегося, но фонтанировавшего идеями фабриканта охотничьих ружей, которого конкуренция выгнала из Британии на наши благодатные земли. У него было большое недовольство по поводу смены имени, которое он привык гравировать на своих ружьях, и он мнил, что для его детей важнее оно, а не хлеб с маслом; всё кричал что-то о наследии... Я попросил его ещё раз описать, что же именно новаторского он хочет привнести в... не помню точного названия: что-то вроде “жёсткого эжектора на боковых досках” – он фонтанировал этой и другими идеями ещё полтора часа, и закончил требованием двенадцати тысяч. Не сходя с места, я выписал ему чек на двадцать четыре – и уже спустя полгода получил вот это, – Лилли достал необычного вида пистолет, – двенадцатизарядный, автоматический, с пулями особого строения; вся “Безопасность” вооружена ими – и ребята в восторге.

Конечно, на рукоятке я увидел знакомое уже имя, и в страхе какого-то нахлынувшего прозрения, весь подавшись вперёд, спросил:
– Вы задумали создать... армию?!

Он наклонился ко мне с таким же тревожным лицом, но по искоркам в его глазах я понял, что он сейчас улыбнётся – так и случилось. Лилли, как мне казалось, подыскивал слова для ответа, но скорее он думал о чём-то другом, и ответил, как бы между прочим, походя:
– Я задумал создать новый мир. Я устрою социальную революцию поистине невиданную.
Общество гарантированного выбора – и огромного! Мебельщик Лилли представил мне недавно проект “48 кухонных гарнитуров”, из 35 предметов каждый, в 18 цветах: перемножьте эти три цифры друг на друга, и вы поймёте, что одинаковых кухонь у Лилли не будет. Но более сорока восьми – это уже излишество. Лилли не гарантирует излишества, Лилли обеспечивает уверенность в разнообразии.
Лилли-парикмахер обеспечивает 22 мужские стрижки и 96 дамских – 96, вы вдумайтесь! Разнообразие гарантировано, и ни у кого не повернётся язык сказать, что девяноста шести мало. Вы же не захотите, в конце концов, иметь стрижку, как у хирогеза…
– Постойте, Лилли. Мебельщик “показал вам” – это значит, что лично вы утверждаете даже такую малость, как… м-м-м… мебель будущего? А парикмахер тоже утверждал у вас свои девяносто типов стрижек?
Он пропустил моё замечание мимо ушей, и продолжил:

– Вернёмся, однако, к “Безопасности”. Мысль о создании... м-м-м... ну, пусть армии, хорошо – такое приходило мне в голову, и на некоторое время прочно засело в ней. Я, однако, не строил планов захвата мира, даже в мечтах – поначалу я просто хотел, чтобы она, армия, была.
Набрать её оказалось не трудно: командный состав (ныне – владельцы контор под вывеской “Эбенезер Лилли. Безопасность”) – бывшие пинкертоновцы, хотя и считается, что бывших пинкертоновцев не бывает. Очень даже, очень даже!.. Побудительные мотивы всё те же, Коллинз.
Да, не желаете ли ещё выпить? Я, признаться, вынужден часто промачивать горло во время длинных бесед.
Так вот: командный состав – пинкертоновцы, а рядовой – полицейские, выходящие на пенсию. Бедолаги, не достигшие высоких постов, или молодёжь, которая не хочет тянуть лямку длиною в сорок лет, но уже имеет представление о полицейской работе. Вы бы знали, Коллинз, какой наплыв был у меня в это отделение нашей организации!..
Кстати, между собой мы называем себя именно так: организация. Хотя я предпочитаю “братство”.
Вот с такими-то парнями вы и встретились на нашей конференции.


– Но вы лишаете людей их собственной биографии, Лилли. Вы предлагаете конфетку, отнимая лицо, остаётся только рот!..
Он сидел недвижимо и не отрывал взгляда от окна, сфинксовая улыбка застыла на его лице.
– А если говорить о финансах, то, помилосердствуйте, Лилли: какое же у вас состояние, чтобы кормить эти сотни и сотни людей?

– Не сотни, Коллинз, уже 194 тысячи. Мы растём в невероятной прогрессии. Скоро вы заметите по городским вывескам. В Канаде ещё около пятидесяти тысяч, в Англии… Что касается денег, то пока существует государство… – он снова обратил взгляд к окошку и, казалось, надолго забыл о моих вопросах. – Пока существует государство, соратники продолжают платить ему налоги: 32 процента, если не ошибаюсь. А мне – восемь с половиной. Это не плата за членство, а добровольный взнос на построение общества, которое они уже считают своим. А после надобность в государственных налогах отпадёт. Вы же помните: мы строим новый мир.


Увы, Полковник, снова вынужден вернуться к моей неспособности передать разговор красочно; жизнь моя, хотя и отягощённая переездами и знакомствами со многими людьми, не была столь насыщена, чтобы перо, привыкшее к сухости аналитики, возгорелось вдруг и расцвело неопалимою купиной... Нет, пламя его легко погасить. Мой русский Вам недоступен (да и уныл), мой английский – несвеж, как роба докера, и я, пожалуй, не стану больше описывать ни Лилли, моего искусителя, ни многие его обличия, ни в планы его Вас не посвящу.
…Чего доброго, Вы решите, что письмо моё – эдакое витиеватое заявление об увольнении, с насмешками над бывшим работодателем и издевательствами – нет! Совсем нет. Даже, я бы сказал, наоборот.
Я хочу нанять Вас, Полковник. Я предлагаю Вам, мистер Маккормик, рассмотреть очень простую дилемму, дихотомия которой… простите, опять незнакомые Вам, да и лишние слова.

Вы увольняете Губбса. Нет, это не основное требование – лишь малая месть, позволительная победителю. Просто увольняете, причём без рекомендательных писем – и забудем о нём теперь.
Вы вводите меня в состав Совета директоров на правах соредактора (Вашего заместителя), назначаете мне оклад жалованья такой, который почтёте приемлемым для этой должности, и отходите от дел.
Формально остаётесь главным редактором и владельцем, на деле же отдыхаете, пьёте чай со своими дочками (они истинные красавицы, скажу без лести) и… ну, в общем, занимаетесь тем, чем и хотели бы заниматься, заработав себе капитал. Далее прессой будем заниматься мы.

У письма, которое Вы держите сейчас в руках, лишь два пути: в мусорную корзину – или в сейф, что, по слухам, находится за портретом дражайшей Вашей супруги. Причём, попадание письма в сейф – предположу – ещё и средство шантажирования меня, когда дела, предложенные выше, свершатся.
Не трудитесь, шантаж не будет Вам полезен, да и стал ли бы я доверяться бумаге, если б не был уверен в Вашем благоразумии и расчётливости? Раз помянув мою безынициативность, Лилли сам изыскал сведения, “полезные для вашего патрона”, как он выразился, и просил донести до Вас, что Организации известно об N и её матери, а также о некоем соглашении между Вами и сенатором Дуганом – что-то насчёт федеральных земель. Лилли строго-настрого запретил мне использовать эти сведения “в качестве тарана – лишь в случае, если ваш патрон предпримет попытку угрожать”.

Завершаю своё послание, Полковник.
Смысл моего письма, надеюсь, дошёл до Вас, и я тешу себя надеждой, что Вы не предпримете каких-то экстраординарных шагов в отношении Вашего покорного слуги – хотя… Пусть.
Больше страха нет.
Был, всю жизнь он так или иначе присутствовал, по разным поводам, а теперь исчез. Вы так же сможете убедиться в факте исчезновения страха, всеобъемлющего человеческого ужаса перед Смертью: сразу после того, как примете наше предложение. Оно не замедлит воспоследовать, и, уверен, полностью Вас удовлетворит как в финансовом плане, так и – надеюсь – во всех иных.

Остаюсь с неизменным уважением
Вашим покорным слугой,
Эбенезер Лилли

[talia]

Из жизни Ильи Ильича (эротическая фантазия)

Во время ланча из нижнего ящика своего стола Илья Ильич достал два пакетика: в одном лежали два пирожка, на этот раз с грибами и птицей, в другом – домашнее печенье. Елена Андреевна, старшая в их коллективе, настаивала на том, что правильно их второй завтрак называть бранчем, но коллектив ее не поддерживал: в «ланч» звучало что-то русское, этакое «ам-м», а в «бранч» слышалось брань. Пирожки Илья Ильич съел холодными – он любил именно так: холодные пирожки запить после двумя глотками крепкого чаю, а аж потом прикусывать печенье.

Когда бухгалтерия достаточно опустела, Илья Ильич, растягивая последние глотки остывшего чая, открыл запороленную папку, в ней – таблицу «внимание». В строке «ланч» столбцах «Алла» и «Регина» поставил плюсы. Невольно пролистал таблицу – за полгода она выросла на несколько страниц. Итоговые баллы, немного разнящиеся в первый месяц, теперь приблизились практически к равновесию.
Еще более удрученно для Ильи Ильича смотрелась таблица «Итог», куда сводились результаты из таблицы «внимание» и всех остальных: «хозяйственность», «внешность», «секс», «комфорт», «бережливость», «понимание» и еще дюжины более второстепенных типа «алкоголь», «курение», «имущество».
Илья Ильич тяжело вздохнул. Девушки, словно сговорившись, дали понять: Алла в прошедшую субботу сразу после секса, Регина на неделю раньше, тоже в субботу и тоже сразу после секса: пора бы уже подумать о каком-то более конкретном развитии отношений.
Но Илья Ильич не знал, с кем дальше идти к этой конкретике: с Аллой или Региной.
Ему нравились обе. Он любил обеих.

Илье Ильичу исполнилось тридцать. Он работал рядовым бухгалтером на достаточно крупном предприятии, чтобы затеряться в коллективе, но в бухгалтерии это сделать было невозможно: весь коллектив здесь, за исключением Ильи Ильича, был женский. На Илью Ильича две трети коллег смотрели как на потенциального жениха: для себя или для своих дочерей-племянниц-сестер. С лёгкой руки заместителя главбуха его величали по имени-отчеству, спустя полгода и вовсе без сарказма. Илья Ильич был уравновешенным, уважительным, отзывчивым, добрым, аккуратным. Казался надежным. Он был привлекателен внешне, от него хорошо пахло. Эту характеристику о себе Илья Ильич услышал и от Аллы, и от Регины.
Илья Ильич тщательно скрывал, что кроме двухкомнатной квартиры в престижном районе, которую он выгодно сдавал, у него есть и большой загородный дом, увесистый счет в банке. А он сам – соучредитель небольшой, но весьма успешной компании. Правда, свои права управления он делегировал директору, хорошему другу, и своё участие в жизни фирмы ограничивал присутствием на двух ежегодных собраниях и получением зарплаты.
Кампанию основал отец, в завещании указав сына как своего преемника. Это завещание он написал очень вовремя: через месяц его разбил инсульт. Потом случился второй. После похорон мать Ильи Ильича уехала за границу, получив свою долю наследства.

Илья Ильич прекрасно понимал, что раскрыв свою настоящую сущность как одного из учредителей компании и сумму своего богатства, он будет атакован женским вниманием ради понятных целей. Поэтому и устроился простым бухгалтером для решения своей главной задачи: найти себе спутницу жизни.
Только две эти девушки знали о загородном доме, на который он говорил, что это недвижимое имущество дяди, а он его снимает.

С Аллой Илья Ильич встречался по средам – ресторан-театр-концерт и субботам – с отдыхом на природе, с ночевкой в загородном доме. С Региной встречи приходились на четверг и ту же субботу, но уже следующую. Он строго-настрого запретил одной и другой афишировать хоть взглядом отношения в коллективе, и был свято уверен, что Алла и Регина не подозревают о существовании одна другой.

Был понедельник. Илья Ильич отправил Алле и Регине сообщения в мессенджере: отменил встречи в среду и четверг. Ему нужно было время на подумать.
Вечером, после работы, лежа на своем огромном диване, под блики света из огромного экрана на стене, он думал.

Таблицы, на которые так рассчитывал Илья Ильич, ничего не дали. Было обидно – он так верил в могущестово цифр, их способность описать любой процесс – физический или духовный. Но здесь… Если одна из девушек чуть проигрывала в одном, наверстывала в другом. Что для него важнее: рачительность или осторожность? Умение содержать дом в идеальной чистоте или выращивать необыкновенного вкуса огурцы?
Алла – стройная блондинка, с красивыми ногами.
Регина – шатенка, чуточку ниже, чуточку полнее, с чуть покрупнее формами.
Алла – экономист. Регина – бухгалтер.
С Аллой он, Илья Ильич, пребывает словно бы в чуть-чуть светском обществе, в атмосфере разговоров проскакивает лучик интеллигентности, аристократизма даже.
Регина – такая домашняя, уютная, возле нее покойно, ей так приятно класть голову в лоно.

Алла вдруг раздувает ноздри, шагнув на территорию загородного дома. В свой первый визит сюда она загорелась желанием посадить розовый куст, испросив разрешения, тут же вскопала землю, они съездили в город, купили цветы. И каждую субботу она начинает с быстрого переодевания, натягивания резиновых перчаток и прополки уже не одного куста, а целого цветника. Но было красиво, когда розы зацвели.

Регина в первый свой критически осмотрела дом и увидела жуткие обои, старомодные ковры на полу, мрак в ванной и туалете. Она же, с разрешения Ильи Ильича, и выбирала все: обои, плитку, дорожки. Свою субботу она начинала с мокрыми тряпками, каждая из которых служила вытиранию пыли в определенном месте.

Пока его гости ублажали себя своими занятиями, Илья Ильич готовил шашлык.
Обе девушки любили шампанское и не любили водку и отечественный коньяк. Любили делать коктейли из рома, кубиков льда с замороженной мелиссой, лимонного сока и еще чего-то. Илья Ильич виски любил только со льдом.
Обе готовили вкусно и с охотой. У Аллы получалась прекрасная рыба, Регина чудесно готовила курицу.

В сексе обе были в меру ненасытны, бесстыдно-изобретательны и внимательны. Если Алла в позе «наездница» доставляла ему, кроме прочего, и чисто эстетическое наслаждение от созерцания пляшущих перед самым его лицом упругих грудей удивительно гармоничной формы, озорные аккуратные соски которых Илья Ильич так любил ловить губами, то Регина в позе «сзади» с нежнейшей кожей округлых больших ягодиц, легко и стремительно переходящих в узкую талию, являла собой нечто совершенно потрясающее и завораживающее, что приводило Илью Ильича в тот ликующий щенячий восторг юноши-девственника, первый раз тайно прикасающегося к статуе Венеры.

--- продолжение следует ---

[talia]

--- продолжение ---

В такие моменты, обладая той или другой, Илья Ильич не мог полностью поверить в то, что действительно обладает. В ответ на его желание дать девушке все, и Алла, и Регина с благодарностью принимали все его ласки и страстно же отдавали себя взамен, позволяя ему всё, а потом он принимал – и тоже позволял все и исполнял самое малое и самое развратное желание. Илья Ильич был счастлив, что она – Алла или Регина – счастлива, потому что он счастлив, потому что она счастлива… и так можно было идти все дальше и дальше. Он был уверен (и было на основании чего делать такие выводы), что более нежного, страстного, пьянящего секса, чем с Аллой, чем с Региной у него никогда не было и не будет. Это был секс, в основе которого лежало самое искренне доверие и самое чистое желание сделать партнера счастливым. Это было полное единение душ и тел. И сердец.

И вот что еще было самым страшным. Если в одну из суббот он встречался с Аллой, то в воскресенье вечером его начинала грызть совесть, он чувствовал свою вину перед Региной. В другую субботу было наоборот.
Илья Ильич вынужден был в итоге признать, что обе девушки ему одинаково нужны, одинаково дороги, одинаково симпатичны. С ними обеими он счастлив и несчастлив одновременно.

Что это значит? Значит, решать им.
Илья Ильич назначил девушкам встречу на субботу. Обеим сразу. Конечно, каждой позвонив отдельно. Он не стал предупреждать их о том, что им предстоит.

Он успел приготовить мясо, двух сортов, накрыть столик в беседке, расставить приборы. Он приготовил все, чтобы хоть чем-то уберечь себя и девушек от стресса и возможного конфликта. Он понимал, что предстанет в глазах девушек подлецом, жутким обманщиком. Он предвидел и такой финал, в котором две такие дорогие его сердцу девушки устроят драку прямо здесь, возле кустов роз, ошалело выдирая друг дружке волосы.

Чего никак не ожидал Илья Ильч, так это того, что из остановившегося около его дома такси выйдут сразу обе. Алла и Регина.
С полными, объёмными пакетами. Улыбаясь, они ступили на землю Ильи Ильича, и не было на их лицах, в их телах и признака напряженности или неудовольствия. Они были веселы.
Илья Ильич, ошалело хлопая глазами, отворил калитку, радостно и молча кивал головой в знак приветствия, а мучительная виноватая улыбка не сходила с его лица.

Девушки пришли в беседку… И принялись весело хозяйничать. На столе появились салаты, холодные закуски, напитки. Илья Ильич бросился открывать вино, налил в фужеры, поднял свой слегка дрожащей рукой. Девушки удивленно переглянулись, может быть слегка шокированные такой спешностью. Это в ту же секунду осознал и Илья Ильич, но отступать было поздно, и он начал.

– Дорогие мои! Аллочка, Региночка! Простите, вы не подумайте ничего из того, чье имя я назвал первым – я по солнцу, по кругу, то есть… Вы так сидите… Так вот, я хотел сказать вам сегодня, что я – врал… Скрывал то есть. Дело в том…
И вдруг его запнуло, он моргал глазами, глядел на стол, большую плоскую тарелку, сейчас совершенно пустую, потом стукнул себя по лбу другой рукой, расплескал вино:
– Мясо же! – вскрикнул, поставил фужер и бросился из беседки к мангалу, что исходил рядом густым духам горящего жира.

Горячее запечённое на костре мясо по обыкновению вызвало радостное возбуждение, сгладило неловкость – можно было класть его в тарелки, слушать возгласы: «Ой, как пахнет! Как аппетитно!»
Илья Ильич чуть осмелел, выпили без тоста, ели с удовольствием, запивали уже каждый, как хотел. Когда наступила пауза пресыщения, Илья Ильич опять встал. Уже без бокала.

– Я вас люблю, девочки, – неожиданно запершило, шмыгнул носом. – Простите. Простите мне мой обман, уже полгода я встречаюсь с вами. По очереди. Потому что люблю. Тебя, Аллочка, тебя, Региночка. Да-да, это я по кругу, по солнцу, то есть, называю имена. Люблю вас двоих. И не могу выбрать. Потому что без любой из вас, оставаясь с другой, я буду страшно несчастлив. И каждая из вас будет несчастна со мной, потому что, выбрав тебя, Аллочка, я тебя же буду винить, что остался без Региночки. А если я останусь с тобой, Региночка, ты будешь виновата, что я без Аллочки. Я очень честный человек… Простите, я хочу быть честным человеком, если я стану… жить с кем-то из вас, или даже мужем… А я не смогу.

Он посмотрел на девушек и увидел в их глазах нежность. И ожидание. Это придало ему силы.
– Я вам признаюсь… Этот дом – не дом дяди. Это мой дом, у меня и документы есть, я могу показать, вот… И еще квартира есть, ее арендуют, очень хорошая сумма, как две мои зарплаты… бухгалтерские зарплаты, простите. Потому что я еще и другую зарплату получаю, у меня фирма… То есть, не у меня, у нас с другом, но у меня акций больше… То есть, я богатый, да. Там вот гараж, в нем хорошая машина, я не езжу…Это вот в других странах есть, я знаю, и вы знаете, там… там если мужчина может обеспечить женщину одну – у него одна жена, может две – две жены. Это правильно… Я хочу так… Чтоб вы обе со мной жили. Я могу жениться на вас обеих, по очереди то есть, а потом как бы развестись, но все равно жить. Развестись, это чтобы вам, каждой… поделить все, что у меня есть. Чтоб честно…

Илья Ильич замер, глядя в свой фужер с красным вином. Он боялся поднять глаза.
– А как же… секс, по очереди? – услышал игривый вопрос и не смог угадать, кто спрашивал: Алла или Регина.
– Можно и вместе, – тут же прозвучало предложение другой девушки. И не разобрать было: шутя или серьезно, как и положено предлагать в таких ситуациях.

…Через два часа Илья Ильич почувствовал себя в раю, на небесах, в четвертом измерении счастья – у него был секс сразу с двумя девушками. Внутри его что-то по щенячьи взвизгивало, сердце то останавливалось, то взрывалось стуком в висках. Он ласкал руками изумительные ягодицы Регины и чувствовал себя в ней, горячей и влажной, ловил ртом то игривые соски Регины, то щекотал языком самое сокровенное. А когда его самого ласкали ртом по очереди, он закатывал глаза, наивно, по-ребячьи, пытаясь угадать: кто сейчас?

Вы были ли когда-либо бесстыдны до той степени доверия, когда чувствовали, что вся ваша дальнейшая жизнь в руках человека, которому доверились?

[talia]

Мастер и Маргарита

Помню, пьяным брёл я по Тверской
Надоело мне писать романы,
Я решил на месяц загулять,
По Тверской я шёл из ресторана.
И хотел на вечер бабу снять.
Вдруг увидел женщину одну
С желтыми дурацкими цветами.

Дама была в чёрненьком пальто.
На ногах ажурные колготки.
Я почти мгновенно протрезвел,
Хоть немало выпил уже водки.
Черненькие туфельки на ней,
Траурные на руках перчатки.
С диким одиночеством в глазах,
Будто бы она сто лет одна.
И вот, наконец, пошла на блядки.

Стало жалко мне её тотчас.
Я в неё влюбился, как мальчишка.
Где-то видел я её уже,
Может даже не на этом свете.
Цветом ядовитым и тревожным,
Словно светофор сиял букетик.

Даже я слегка притормозил,
Но она спросила вдруг сама:
– Нравятся тебе мои цветы?
Этот симпатичный бля букетик?
На неё таращил я глаза,
И не знал совсем, что ей ответить.

Нет. Сказал уверенно вдруг я,
Ваш букетик та еще фигня.
Из цветов предпочитаю розы.
А из женщин - ни худых ни толстых.
Выбросьте свои эти мимозы,
Ведь позор какой-то они бля.

И вааще, чтоб знали - Мастер я.
И пишу прекрасные романы,
Про котов, чертей и варьете,
Ведьмы там летают на метле,
И причем, все в полном неглиже.
А герой романа главный - Дьявол.
И еще один - фигляр в пенсне.
В общем так - понравилась ты мне,
Мы пойдем сейчас с тобой в подвальчик.

Быстренько выбрасывай мимозы,
Там ты полетаешь на метле
Мы помянем Мишу Берлиоза.
Кот ученый нам починит примус.
Будем жить красиво мы с тобой,
А другой чувак знакомый мой,
Крем подарит, будешь ты счастливой.

Только я сказал - и моментально
Был в канаву выброшен букет,
Точно, я понравился той даме,
Хоть был нетрезв и с неделю небрит,
Она сказала басом пропитым:
Хрен с ним с букетом - Я Маргарита.
Будешь роман писать про меня!
Уже начиная с этого дня.

И навсегда чтоб запомнил, теперь -
Мастер здесь Я, а ты, сука - слейв.
Рожу, чтоб завтра до блеска побрил,
С этой щетиной как есть - ты дебил.
Ну, и не вздумай налить мне бухло,
Я всегда пью дорогое вино.

Если, гад, станешь мне изменять,
Размажу по стенке, едрит твою мать.
Думаю, будешь хороший ты мальчик,
Ну, а теперь пошли в твой подвальчик.
Что рот раззявил? Сказала - пошли!
Можешь считать - мы друг друга нашли.

Для тебя я буду идеал,
Купишь мне мундштук под сигареты,
Туфли на высоком каблуке,
А себе - домашние штиблеты,

Заведём огромного кота,
Очень, сука, нравятся коты!!
Ты напишешь про меня стихи,
Так мне, сука, нравятся поэты!!

Было классно в подвальчике им,
Они пригласили кота Бегемота
Кот теперь у них живёт,
Вечерами водку пьёт.
Много денег зашибает -
Примуса всем починяет
И бумагу покупает,
За ней ездит на трамвае,
На бумаге Мастер пишет -
Маргарита в спину дышит.
Чтобы он не шланговал
И быстрей писал роман.

Однажды, с Садовой Аннушка та,
Аннушка дура по кличке Чума,
Дырявый примус чинить принесла,
Полился из примуса вдруг керосин,
Кот, как всегда, папироску курил.
Пепел гад стряхнул не туда.

Сгорело все, не осталось следа,
И ни от мебели, ни от романа.
Как же та Аннушка всех заибала,
Там масло прольёт, а тут керосин.
Кот, матюгаясь, бежал из подвала,
Весь обгорел и усы опалил.
Аннушка раньше него убежала.

Мастер на час пошел прогуляться,
Когда вернулся - кота не узнал,
Кот весь бинтами успел обмотаться,
Матом ругался и громко стонал.
Рядом дырявый примус валялся.

Крыша у Мастера съехала сразу,
Быстро в психушку его увезли,
Талдычил Бездомному там он в палате:
- Ваня, бездомный щас я, а не ты!

А Маргарита не пострадала,
Типа на бал она улетала,
Мастера в миг послала на прогулку:
"Пойди-ка пройдись, я на бал полечу.
С этим романом недолго и в дурку,
Недописавши его загреметь.
Завязывай ты на сегодня стараться,
Я разрешаю тебе прогуляться!

Кот керосином тут всё провонял,
Ты ведь, дружок, давно не гулял.
Надеюсь, с романом все будет в порядке".
И на метле улетела на блядки.

Когда вернулась - кота обвинила,
Кот показал себя полным дебилом,
Вот идиот, Бегемот этот, сука.
Ну и ему тоже будет наука.
Это же надо - примус чинить,
Да и еще папироску курить.

Шариков вызван был из очистки,
Чтобы забрал обгоревшую киску.
Но Бегемот к себе не подпустил,
Ведь у него с собой маузер был.

Кот весь в бинтах на матроса похож,
Запросто так его не возьмёшь.
Шариков близко не подходил,
Стоя в сторонке определил:
- Шкурка теперь на манто не годится,
Не говорю я уже про пальто.
В общем, как мог, сохранил он лицо,
Вызвал Виталика - ветеринара,
Сел в драндулет свой и укатил.

А Бегемот, про Виталю услышав,
Начал из примуса пить керосин.
Сука, никто коту не поможет,
Пока не поможет кот себе сам!
Резко вдруг ожил и убежал,
Прыгнул на остановке в трамвай,
Маша кричала: - Котам тут нельзя!!
Выгнали Машу с вагоновожатых,
На стажировку - в кондуктора.

Но Бегемот обаятельный был,
Машу мгновенно он убедил:
- Ты что, не видишь - раненый я!
И без больнички мне точно хана,
Может тебе Калинина мало?
Хочешь угробить еще и меня?
Требую, чтоб уступили мне место!
Иди, прогони кого-нибудь с кресла!
Вагон загремел и стал удаляться.
Никто не успел с котом попрощаться.

А Маргарита, хоть стервой была,
Сукой и настоящей хабалкой,
Без Мастера долго жить не смогла,
Быстро из дурки его забрала.
Вместе живут они до сих пор,
В районе Покровских ворот -
В коммуналке. Мастера сильно не долечили,
Так что теперь он романы не пишет,
Только строчит иногда предисловья,
Романы сильно вредны для здоровья.

Как бабником был, так и остался
И медсестрой одной увлекался.
Её Маргарита частенько гоняла,
Но Мастера та все равно соблазняла.
А Маргарита мужу-дебилу,
Как не крути, все равно отомстила.

Савву - гравёра она окрутила.
Замуж уже за него вроде вышла,
Мастер уже целый год ходит в бывших.
Все постарели немного конечно,
И на метле никто не летает,
Ей дворник мусор теперь подметает.
Савва, как кот - примуса починяет.

Кот Бегемот тоже устроен,
Бросил курить он уже папироски,
Пацан Дядя Фёдор его подобрал,
Не Бегемот он уже, а Матроскин.
И в Простоквашино где-то живёт,
Как говорят, молоко только пъёт.

Но от ожогов остались полоски.
Черным котом Бегемот был когда-то,
А Матроскин стал полосатым.
Я вам нисколько ведь не соврал,
Об этом Успенский даже писал.

[talia]

Илария

[20:00, середина октября 2020 года, столица империи Антар, главный холл императорского дворца, начало ежегодной церемонии отбора в члены правящего ордена.]

Лампы дневного света наполняли зал голубоватым оттенком, что рассеивался вдоль белых стеклянных стен, делая их еще более далекими друг от друга, и, казалось, разреженного волнением присутствующих здесь холодного воздуха не хватало, чтобы заполнить это громоздко просторное помещение. Шаги постепенно заполняющих холл людей рикошетили эхом по стенам, теряясь где-то на полпути до высоких потолков, что простирались на пять этажей вверх. Холл объединял пять этажей четырех корпусов дворца, и балконные переходы вдоль каждого из них вели к нему. На втором этаже у центральной колонны между вторым и четвертым корпусом, облаченный в свой черный парадный костюм стоял Сам Император, наблюдая за прибывающими в холл новобранцами. Аластор фон Майер - собственной персоной - каждый год бессменно присутствовал на этой церемонии, отдавая честь дерзнувшим заявить о себе Ордену.

Огромный экран - таблоид за его спиной должен был загореться в считанные минуты, явив публике имена тех, кто будет удостоен звания рыцаря, а по правую и левую руку от него стояли, ожидая новых распоряжений, самые старшие по званию - Номер Один и Номер Два, руководители двух главных ветвей ордена - те, кому предстояло принять под свое крыло новых подчиненных. Иные старшие рыцари их ветвей ожидали начала подле них, расположившись по ступеням своей власти. Внизу, вдоль балкона первого этажа и у дверей, отрезая входы и выходы встали военные с оружием. Минуя их, прибывающие опасливо поглядывали на смиренно опущенные дула автоматов и черные балаклавы, но затем занимали свое место в очереди.
Опершись руками на перила, Номер Четыре всматривался в стройные ряды собравшихся внизу молодых людей: наголо выбритые головы с едва синеющими пеньками волос, одинаково серые комбинезоны, напряженные в ожидании лица: из ста пятидесяти человек собравшихся внизу сто двадцать восемь войдут в состав Ордена, а участи оставшихся двадцати двух... Впрочем, они знали об этом, подавая документы на экзамен. Сто пятьдесят новобранцев, едва достигших совершеннолетия и готовые рискнуть всем ради шанса. Шанса состояться. Занять свое место в жизни. Быть полезными своим родителям. Вывести свой род наверх. Была ли это их воля рисковать?

Сканируя лицо за лицом, Номер 4 хотел и в то же время больше всего на свете боялся увидеть среди них знакомые черты. Из тысячи человек, что планово заступали на службу и прошли ее ступень за ступенью, только единицы добирались до «лестницы» с самых низов - те, что сродни ему самому пришли из семей рабочих и переселенцев и сумели дослужиться до этого дня. Львиную долю же стоящих здесь составляли рожденные под гербами аристократов, по происхождению своему определенные стать рыцарями или лучше бы им не рождаться и вовсе. Впрочем, не смог бы он назвать завидной и судьбу тех счастливчиков, что пройдут отбор: эйфория принадлежности, богатства и престижа сойдет, так и не сумев перекрыть холодные механизмы системы, металлический лязг которых тотчас же вернет наивные умы на землю. Что есть настоящее уродство? Изувеченные, покрытые язвами руки прачек? Опухоли на осунувшихся лицах работников химзаводов, что зарождались и росли десятилетиями, передаваясь из поколение в поколение вместе с призванием продолжать дело отцов? Желтушные пальцы его матери, что отдала жизнь изготовлению щелочи на местном заводе, привили ему исключительное уважение к мозолистому быту рабочих, и за более десятка лет службы в Ордене номер четыре стал свидетелем поистине уродливых вещей, не имеющих с тем ничего общего. Система являла ему себя постепенно, будто играясь:
Кадетство, жизнь в казарме, тоска по семье, новые друзья, ранние подъемы, драки, мелкие штрафы, военная муштра - корпус;
Переходные годы, первые задания, дежурства, записи в личных делах, выгоны - раструб;
Экзамен на рыцарство, вступление в младшие ряды, отсев непрошедших - рычаг;
Распределение. Нормативы. Донесения. Номер Четыре сумел справиться, но его лучший друг нет - лезвия.
Пройдя все испытания, доказав свое право быть членом Ордена, получив форму, комфортную комнату во дворце со всем необходимым, питание и ежемесячное жалование, а также заслужив аристократический титул и пожизненное пособие для своих престарелых родителей, Номер Четыре заплатил своим именем и правом на жизнь. Отныне его выход из Ордена возможен только двумя способами и только в один конец - добровольно, собственноручно, «с достоинством», либо же принудительно, не сдав ежеквартальный экзамен на пригодность или допустив более двух серьезных нарушений в течение месяца. Впрочем, есть еще способы, такие как вызвать на дуэль более сильного соперника и поддаться и совершить преступление, вариантов масса - но исход один.

Пространство заполнил краткий звуковой сигнал. Роботизированный женский голос объявил о начале церемонии отбора. Таблоиды загорелись зелеными точками, внизу тонкой змейкой пробежала и осталась яркая красная линия. «Те, чьи имена проявятся над красной линией слева, - продолжал беспристрастный голос, - отныне принадлежат к Четной Ветви - Армии - под руководством Рудольф Николаса Моргана». Номер 4 перевел взгляд на Николаса, который стоял у трибуны по левую руку от императора. Номер 2, первый в своей ветви после Господина Фон Майера, величественный и грозный в своем парадном черном кителе с золотистым аксельбантом, приветственно приподнял руку, оглядывая черным ястребом собравшуюся внизу толпу. Его белые, очерченные тонкой черной дужкой глаза - генетическая аномалия, неожиданно возникшая в роду Морганов - резко контрастировали с черной маской, скрывающей нижнюю половину его лица, что делало его вид еще более суровым, что в целом соответствовало его характеру. Ни любви. Ни тоски. Ни жалости. Николас не прощал ошибок и не дозволял поблажек; в младшем отделении его ветви кадры текли бесконечным потоком,один сменяя другого быстрее, чем Четвертый успевал кого-либо запомнить или привязаться. «Жаль этих ребят,» - пронеслось в его голове, и он тут же отвернулся, скрывая невольно взявшуюся на лице ухмылку. «Те, чьи имена появятся над красной линией справа - пополнят ряды рыцарей Нечетной Ветви - Полиции - под руководством Рудольф Карлоса Моргана». Карлос, занявший место справа, кивнул и мягко улыбнулся. В отличие от брата он не носил маску и надел китель на серый свитер, пушистый ворот которого теперь виднелся из-под отутюженного воротника формы, разбавляя торжественность детской непосредственностью. Поправив капюшон, что сполз ему почти до самой переносицы, он постучал пальцем в плечо Господина Фон Майера и, прошептав ему что-то на ухо, протянул планшет с бумагами. «Тех, чье имя появится на экране, убедительная просьба пройти к балкону со стороны своей ветви».
Публика устремила взгляды на таблоиды в нервном ожидании.
В левом верхнем углу загорелась цифра 1. Винсент Август Волф. Худощавый молодой человек в мешковатом сером комбинезоне, на вид совсем мальчишка, робко прошел в сторону второго корпуса и, немного помешкав, встал возле одного из военных.
Номер 2. Риан Отто Майлз.
Номер 7. Барт Венедт Морт.
Номер 24...
Номер за номером ряды ожидающих в центре холла пустели, распределяясь вдоль правой и левой стены. Волнение тех, кто оставались посередине,нарастало, приближаясь к критической точке: кто-то топтался на месте, пытаясь побороть дрожь, кто-то бесконечно вытирал влажные ладони платком, кто- то заламывал пальцы.
Номер 128. Оливер Рауф Дин. Едва не потеряв сознание от напряжения, последний рыцарь присоединился к ветви Николаса. Направляясь к своей группе, он не стал оборачиваться на тех, кто остался позади. Николас и его старшая команда спустились к ним и повели их лабиринтами коридоров к новому дому, команда Карлоса последовала их примеру. Уже несколько мгновений спустя были назначены по двое дежурных и ровно в 21:00 был объявлен комендантский час для остальных. Между тем, оставшиеся 22 человека в ужасе продолжали стоять посреди холла. Брошенные всеми, окруженные военными, не издавая ни звука, они застыли, словно по-прежнему ожидая увидеть свои имена на погашенных экранах. Аластор, задержавшийся там же у колонны после ухода основного состава, отдал приказ «увести», и военные, направив автоматы на бледнеющую кучку неприкаянных, стали плотнее сжимать вокруг них кольцо.

[talia]

Главная роль

«Турист», – прочитал на карточке Патрик и сунул ее в карман штанов.
Выждав для вежливости минуту, он поинтересовался:
– Ну и где мои вещи? Большой чемодан и спортивная сумка?
Молодая сотрудница таможенного контроля только что вручила ему карточку туриста, и Патрик был уверен, что это только начало и сейчас поднесут багаж. Но багажа не было.
– Разве туристу полагаются большой чемодан и спортивная сумка? –спросила девушка, картинно хлопая длинными ресницами.
– Не знаю как насчет туристов вообще, но мне в частности полагается, – с напором в голосе сказал Патрик. – Это мои чемодан и сумка! Отдайте!

Патрик никогда не любил устраивать скандалы, доказывая свои права. Ему всегда было проще отступить и согласиться с бездушной бюрократической машиной. Но сейчас на кону стояли его вещи. В конце концов, в сумке лежал кошелек со всеми деньгами, заботливо спрятанный под тремя слоями полотенец – для надежности, как сказала ему перед отъездом мама.
– Туристу полагается другой реквизит. Вам его выдадут на выходе, – невинно улыбаясь, сказала девушка. По ее виду было понятно, что возражений она не потерпит.

Патрик отошел от стойки и нервно окинул взглядом пустой вестибюль вокзала. Кроме него приезжих больше не было. Ну еще бы, это ведь Сцена – загадочная страна, откуда мало кто возвращается. И зачем он сюда приехал?
В голове пронеслись события последних дней, месяцев и лет, разматываясь друг за другом в кадрах прошлого. Бобина жизни крутилась вспять, но Патрик вовремя остановил ее, не дав памяти погрузиться в теплоту драгоценных мгновений.

Детство было счастливым, его не стоило трогать. Там остались настоящие друзья и беззаботные игры в героев и злодеев, альбомы с марками, велосипед и безоблачное небо. Нет, лучше этого не касаться.

Судьба показала Патрику, что он неудачник. Когда-то он хотел жить ярко и полно, хотел быть то спортсменом, то режиссером, то путешественником-первооткрывателем, а то и простым веселым парнем, который обязательно добьется всеобщей любви и почитания своих талантов. Но травма ноги закрыла трек велоспорта, проваленный экзамен перегородил путь к режиссерской карьере, а для путешествий банально не хватало денег. Да и с любовью не заладилось. Казалось, он нашел своего человека, но спустя год стало очевидно, что это не так. Жена ушла к тому, «кто сможет сделать ее счастливой». А дальше тягостный развод, депрессия. Все было как в тумане.
Наверное, не тони он в киселе бессмысленности и равнодушия к жизни, Патрик никогда бы в здравом уме не зашел в туристическую контору и не заполнил анкету для поездки в Сцену.

В отличие от других направлений, билет в самую таинственную страну мира нельзя было купить. Он выдавался бесплатно, но только тем, чьи «анкеты туриста» соответствовали неведомым запросам Сцены. Таковых было немного. Вернувшихся и того меньше. В народе ходили расплывчатые слухи. От «ничего там особого, жизнь как жизнь» до «там все не так, как тут». И что характерно – никаких подробностей. Казалось бы, на дворе век информации и прогресса, космические спутники уже давно все разведали. Вот только разведать мало, нужно еще понять. Из космоса территория Сцены ничем не отличалась от соседних республик – те же города, дороги, машины. Любые карты бери, все в открытом доступе. И в то же время что-то странное было с этой страной. Уехавшие туда частенько писали родным письма, мол, они нашли свое место в жизни. А каким было то место? Неизвестно.

– Вы не можете найти выход?
От неожиданного вопроса Патрик вздрогнул, вернувшись мыслями в настоящее. Перед ним стоял среднего возраста мужчина с пшеничного цвета усами.
– Мне нужны мои вещи. Вы начальник таможни? – завел свою песню Патрик.
– Увы, начальником таможни пока не был. Я охранник. Охраняю вокзал, хожу туда-сюда. И если вам нужен выход – он вон там, за будочкой реквизитора, – с серьезным видом ответил мужчина.
– Как здорово. Но я хочу получить свои вещи, а не какой-то непонятный реквизит!
– Почему это непонятный? Все согласно роли. Вот у вас сегодня какая роль? – живо заинтересовался охранник; его лицо тут же прояснилось: – Ах, так вы, должно быть, бузотер?!
– И никакой я не бузотер! Где ваше начальство? Я буду жаловаться!
– Ну точно. Вылитый бузотер и дебошир. А что охранник должен делать с такими личностями?
– Что? – повторил Патрик, запоздало понимая, что ничего хорошего.
– Охранник должен задержать бузотера, желательно скрутив тому руки, если будет сопротивляться, – начал перечислять мужчина, задумчиво загибая пальцы, – потом вызвать полицию, дождаться ее приезда, передать бузотера полиции.
– Отлично. Только я не бузотер!
От этих слов охранник почему-то просиял. Расправив свои усы, он с надеждой спросил:
– Сопротивляться будем?

И хотя Патрик и не думал сопротивляться, руки ему все же скрутили. Так он оказался в местной тюрьме.
Светлая и просторная комната с нарисованными зверями на стенах меньше всего подходила под определение «тюрьма», и Патрик этому был рад. Когда его везли сюда в розовой полицейской машине, воображение подкидывало картины одна другой страшнее. Казалось, вот сейчас-то и вскроется главная тайна Сцены: всех приезжих отвозят в мрачные казематы, где их пытают, а потом заставляют писать те самые письма и уверять, что все у них хорошо. Но комната больше напоминала детский сад, чем пыточную, и Патрик немного расслабился – ну не будут же его бить в окружении веселых нарисованных зверят и плюшевых игрушек на бархатистых диванчиках.

Не уверенный, стоит ли ужасаться психологическому изуверству или все же поддаться атмосфере уюта, Патрик все-таки спросил у тюремного надсмотрщика – немолодой женщины в сиреневой косынке и фартуке с бельчатами:
– Мы точно в тюрьме?
– Ага. Пусть вас не смущают декорации, настоящая тюрьма сейчас задействована в роли родильного дома. Новаторский подход распорядителей. Они говорят, что нужно смотреть в суть места, а не на само место.
– Декорации? Распорядители? Родильный дом? – от удивления Патрик не мог выбрать какой-то один вопрос.
– Распорядители следят за игрой и декорациями. Вы что, гражданин, недавно были сумасшедшим, если позабыли азы? – женщина уселась на диванчик в углу комнаты и, как ни в чем не бывало, достала шерстяной клубок с вязальными спицами.
– Я никаких азов не знаю. И ни в какие игры играть не собираюсь! – расхрабрившись, Патрик даже грозно потряс пальцем перед надсмотрщицей.
– Ах, какие эмоции! Какие чувства! – оторвавшись от вязания, женщина смотрела на Патрика с неприкрытым восхищением. – У вас прекрасно получается безумец с потерей памяти. Попросите распорядителей поменять вам роль, бузотер для вас – слишком прямолинейно.
– Да что вы все с этим бузотером пристали? – Патрик начал мерить комнату шагами. – Я турист. Турист, понимаете?! Приехал в вашу страну, потому что…

«Да, и почему же я все-таки сюда приехал?» – подумал опять Патрик.
Он был подавлен миром и рискнул поставить все на кон. Родители отговаривали ехать, но куда там – Патрик уже не мог дать заднюю. Он решил отправиться в неизведанное, чтобы доказать всем вокруг и себе в первую очередь, что чего-то да стоит.

– Нет, вы определенно заслуживаете лучшей роли! Такая подача фактуры дорогого стоит, – словно прочитав его мысли, ответила надсмотрщица. – Может, вам попроситься в политики, актеры, а то и в настоящие преступники? Вот было бы…

Надсмотрщица хотела еще что-то добавить, но дверь комнаты с протяжным скрипом отворилась. На пороге стоял худощавый молодой мужчина, лет на пять старше Патрика. Грязная рубашка и мятые штаны со следами подтеков неведомого происхождения, возможно, подошли бы атмосфере настоящих застенков. Но для детсадовской тюрьмы это было вызывающе неуместным.
Посетитель поскреб густую щетину на подбородке и выдал:
– Честный вор прибыл, госпожа красивая. Готов каяться и умолять о снисхождении.

Вихлястой походкой честный вор подошел к свободному диванчику и плюхнулся на него так, что игрушечный муравьед (предводитель ряда сторожей спинки дивана) упал ему на колени.
– Гражданин, можно ваш сценарный паспорт? – засуетилась вязальщица. – Что-то вы на вора не тянете. Слишком переигрываете.
– Да пожалуйста, – обиженно просипел мужчина, вытаскивая из-за пазухи белую карточку. Подозрительно знакомую карточку. Да это же…
– Постойте, у меня тоже есть паспорт! – Патрик поспешно начал выуживать из кармана странную визитку, полученную на таможне.
– Как говорят проштрафившиеся рекламщики, а я однажды играла такую особу… Так вот, гражданин, не торопите визуал.

Честный вор скорчил гримасу:
– Госпожа дело говорит, куда ты поперед мастера лезешь?
Патрику хотелось ответить что-то дерзкое, но на ум ничего умеренно дерзкого не шло, а обострять не хотелось, и поэтому он промолчал. Благо, наконец-то удалось достать уже помятую карточку.

«Турист» – значилось черным по белому.

Патрик перевернул карточку.
«Суть роли: турист прибывает в неизвестную для себя страну. Он ходит, смотрит по сторонам, изображает удивление. Все ему внове. Он может сразу отправиться гулять по городу или отложить прогулки и поехать в гостиницу отдыхать после дороги.

Реплики: без ограничений. Чем страннее и больше, тем лучше.
Реквизит: небольшой зеленый саквояж, пляжный зонт, солнечные очки, полотенце, энная сумма денег (на усмотрение реквизитора). Реквизит выдается в ближайшем отделении Службы реквизита и бутафории.
Время игры: не больше суток.

Примечание: если вы хотите сменить роль раньше времени, обратитесь к любому свободному распорядителю ролей».

--- продолжение следует ---